Норден был блестящим студентом. На втором курсе его избрали в студенческий совет, имя его было занесено в ежегодник высших школ и американских университетов. Он был также главным редактором правоведческого журнала, издававшегося в Рэмси.
Из архивных данных следовало, что Рэндольф Норден никогда не посещал те же лекции, что Форрест. Получалось также, что ни тот ни другой - а в 1940 году они уже довольно давно учились в университете - не слушали курсов вместе с Бланш Леттиджер, поступившей туда совсем недавно.
- Итак, что ты обо всем этом думаешь? - спросил Карелла.
- Это ты у меня спрашиваешь? - ответил Мейер.
Было уже четыре часа дня, и они вернулись в комиссариат. По дороге они задержались около стола Мисколо, чтобы выпросить у него по чашечке кофе. На своем столе Карелла нашел записку, в которой говорилось, что ему звонили из справочной службы полиции.
Ему уже не казалось, что знать имена преступников, которых защищал Норден, так важно, но он все-таки позвонил - из чувства долга. И пока он разговаривал с неким Симмонсом, зазвонил другой телефон. Мейер снял трубку.
- Восемьдесят седьмой комиссариат. Мейер у аппарата.
- Позовите Кареллу, - произнес голос.
- Кто его спрашивает?
- Маннхейм из сто четвертого комиссариата в Риверхеде.
- Не кладите трубку, - сказал Мейер, - он говорит по другому аппарату.
- Хорошо, - ответил Маннхейм.
Карелла поднял голову.
- Сто четвертый, Риверхед, - прошептал Мейер. - Некто Маннхейм.
Карелла покачал головой и продолжил разговор:
- Итак, они все в тюрьме?
- Именно, - ответил Симмонс, - У вас пошли кражи?
- Нет, речь идет об убийстве.
- Ну и. как продвигается?
Пока не очень.
- Не расстраивайтесь. С убийствами все само собой распутывается в конце концов.
- Не всегда, - ответил Карелла. - Большое спасибо, Симмонс.
- Не за что, - ответил Симмонс и повесил трубку. Карелла нажал на кнопку первой линии.
- Алло! - сказал он.
- Карелла?
- Да.
- Это Маннхейм из сто четвертого комиссариата, Риверхед.
- Как дела, Маннхейм?
- Отлично. Скажи-ка, это ты занимаешься снайпером?
- Ага, - сказал Карелла. - Есть что-то новое?
- Да.
- Что?
- Еще один труп.
Роза Палумбо говорила на вполне сносном английском только тогда, когда была в нормальном состоянии; однако, когда Карелла приехал в ее домишко на Риверхед, она уже была вне себя. Несколько минут они ссорились на языке Шекспира. Она упрямо повторяла слово, похожее на «топсия». Карелла ничего не понимал. В конце концов один из сыновей, Ричард Палумбо, объяснил ему, что она очень боится, что мужа разрежут на куски для проведения аутопсии. Карелла попытался по-английски объяснить женщине, что полиции нужно всего лишь установить причину смерти, но она упрямо повторяла слово «топсия», щедро орошая полицейского слезами и прерывая свою речь икотой. Выведенный из себя, Карелла схватил ее за плечи и хорошенько встряхнул.
- Что она там плетет? - спросил Мейер.
- Что не хочет аутопсии.
- Скажи, что ее разрешение необязательно.
- Ни черта это ее не остановит! Она с ума сошла от горя. - И он снова обратился к женщине: - Синьора, в этом нет ничего страшного.
- Да, да…
- Все будет нормально, успокойтесь.
- Да, да, понимаю.
- Прошу вас, синьора… - Он похлопал ее по плечу и повернулся к Ричарду (Ричарду Палумбо было около тридцати - крепко сколоченный мужчина с широкими плечами и талией танцовщика): - Вы позволите, мистер Палумбо? Я хотел бы задать вам несколько вопросов.
- Прошу вас, простите маму, - сказал Палумбо, - она плохо говорит по-английски.
- Ничего, - ответил Карелла.
- Отец хорошо говорил по-английски, но не тогда, когда приехал сюда. Он учил язык, а мама… - Ричард покачал головой. - Мне кажется, она всегда думала, что Америка -это что-то временное, только этап. Видите ли, я думаю, она все время верила, что вернется в Неаполь. А отец - нет. Он был здесь дома, это была его страна. Он нашел родину, вот и выучил язык. И неплохо - небольшой акцент, но почти незаметный. Он был настоящий мужчина.
Все время, пока говорил, Ричард смотрел в какую-то точку над плечом Кареллы, стараясь не глядеть ему в глаза, даже в лицо. Он произнес эти слова, как молитву над открытой могилой своего отца.
Глаза его были сухи, но он был страшно бледен и не отрываясь, упорно смотрел в эту воображаемую точку за спиной Кареллы.
- Он много работал. Всю жизнь, - продолжал Ричард. - Когда он приехал в эту страну, я был совсем малышом. Это было в тридцать восьмом году, давно. Мне было восемь лет, а брату только три. Тогда нам было нечего есть, представляете? Отец работал как зверь, грузил пароходы. Видели бы вы его тогда - маленький заморыш. Он накачал себе мускулы, таская все эти грузы. Да, отец был настоящим мужчиной! - Он жестом показал на фотографию в рамке, стоящую на камине. - Он все делал сам, понимаете? Все: дом, магазин. Он начал с нуля, экономил каждый грош, учил английский. Из первых денег, которые он накопил, работая докером, купил тележку. Как в Неаполе, он таскал свою тележку по улицам, а домой возвращался вечером, совсем без сил. Помню, он на меня орал, а однажды даже ударил. Но не потому, что сердился, а просто больше не мог, не было сил. Но ведь он пробился! Стал владельцем магазина! Хорошее у него было дело, да и сам он был мужик что надо!