Таковы декорации, отныне неразрывно связанные с тем, что я узнал о несчастье Фалька. Моя дипломатия привела меня сюда, и теперь мне оставалось только выждать время, чтобы взяться за свою роль посланника. Моя дипломатия увенчалась успехом: судно было в безопасности; старик Гэмбрил, должно быть, выживет. С «Дианы» доносился непрерывный стук молотка. Время от времени я поглядывал на старое, по-домашнему уютное судно, верную кормилицу германовского потомства, или глазел на далекий храм Будды, похожий на одинокий холмик на равнине, где бритые жрецы лелеют мечту о том небытии, какое является достойной наградой всех нас. Несчастье! Однажды на него свалилось несчастье! Ну что ж, в жизни и не то случается! Но что это могло быть за несчастье? Я вспомнил одного человека, который утверждал, что много лет тому назад он пал жертвой несчастного стечения обстоятельств; но это несчастное стечение обстоятельств, при беспристрастном рассмотрении, оказывается, нисколько не отличалось от нарушения принятых на себя обязательств, в чем он сам был виноват, и с тех пор жертва всегда отчаянно нуждалась в деньгах. Не могло ли и с Фальком случиться нечто в этом роде? Однако казалось в высшей степени невероятным, чтобы Фальк сам предложил поговорить об этом со своим будущим тестем; кроме того, я почему-то был уверен, что он по природе своей не способен на такого рода правонарушение. Подобно тому как в племяннице Германа воплощалось физическое очарование женщины, так, на мой взгляд, ее массивный поклонник являлся воплощением мужской прямоты и силы, которая способна убить, но никогда не опустится до мошенничества. Это было очевидно. С таким же успехом я мог заподозрить у девушки искривление позвоночника… Тут я заметил, что солнце близится к закату.
Дым из трубы буксира показался вдали, в устье реки. Пора было приниматься за исполнение обязанностей посланника; дело казалось мне несложным, только бы сохранять серьезный вид. Все это было слишком бессмысленно, и я решил, что лучше всего держать себя с важностью. Я практиковался в шлюпке, пока плыл к «Диане», но в тот момент, когда ступил на палубу, почему-то оробел. Едва мы обменялись приветствиями, как Герман с любопытством спросил меня нашел ли Фальк его белый зонтик.
— Скоро он сам принесет его, — сказал я очень торжественно. — Пока же он дал мне важное поручение и просит вашего благосклонного внимания. Он влюблен в вашу племянницу…
—Ach so![9] — прошипел он так враждебно, что моя напускная серьезность сразу сменилась самым неподдельным беспокойством: что означал этот тон? И я поспешно продолжал:
— Он хочет — с вашего согласия, конечно — просить ее выйти за него замуж сейчас же… то есть пока вы еще здесь. Он переговорит с консулом.
Герман сел и стал с ожесточением курить. Минут пять он злобно размышлял, а затем, вынув изо рта трубку, разразился горячей филиппикой против Фалька: парень жаден, глуп (на самый простой вопрос едва может ответить «да» или «нет»), возмутительно обращается с судами в порту (ибо знает, что они находятся в его власти), высокомерен; даже его походка кажется ему (Герману) невыносимой. Конечно, не были забыты повреждения, причиненные старой «Диане»; и все, что бы ни говорил и ни делал Фальк, служило поводом к обиде (вплоть до последней предложенной им выпивки в отеле): Фальк «имел дерзость» затянуть его, Германа, в кофейню, словно это угощение могло примирить его с потерей сорока семи долларов и пятидесяти центов, пошедших на ремонт судна, — столько стоило одно дерево, не считая оплаты плотнику двух рабочих дней. Конечно, он не собирается препятствовать девушке! Он возвращается домой, в Германию. Мало ли бедных девушек в Германии?
— Он очень влюблен, — сказал я, не придумав ничего лучшего.
— Да! — крикнул он. — Пора уже! О нас обоих сплетничали на берегу, когда я заезжал сюда в последнее плавание, а теперь опять начались разговоры. Является каждый вечер на борт, смущает девушку и ничего не говорит. Разве так поступают?