Я от души наслаждался этим благополучием и со своей стороны вносил в него некоторое оживление.
Наше знакомство началось с погони за вором. Это произошло вечером; а Герман, вопреки своим привычкам, задержавшись в тот день на суше дольше обыкновенного, вылезал задом вперед из маленькой гхарри, на берегу реки, против своего судна, когда за его спиной пронеслась погоня. Сразу поняв, в чем дело, словно у него были глаза на лопатках, он присоединился к ним одним прыжком и помчался впереди.
Вор бежал молча, как быстрая тень, по чрезвычайно пыльной восточной дороге. Я следовал за Германом. Далеко позади мой помощник вопил, как дикарь. Молодой месяц стыдливо бросал свет на равнину, казавшуюся чудовищно-огромной. Вдали черной массой маячил на небе буддийский храм. Вора мы, конечно, упустили, но, несмотря на свое разочарование, я не мог не восхищаться присутствием духа Германа. Прыть, какую развил этот грузный немец в интересах совершенно незнакомого ему человека, вызвала с моей стороны самую теплую благодарность; действительно, в его стараниях была большая доля подлинной сердечности.
Казалось, он был раздосадован нашей неудачей не меньше, чем я, и едва выслушал мою благодарность. Он сказал, что это «пустяки», и тут же пригласил меня на борт своего судна выпить с ним стакан пива. Мы безнадежно обшарили еще несколько кустов и для очистки совести заглянули в одну-две канавы. Там не слышно было ни единого звука; в камышах слабо поблескивала тина. Медленно поплелись мы обратно, тонкий серп месяца освещал нам унылый путь. Я слышал, как Герман бормотал про себя: «Himmel! Zwei und dreissig Pfund!»[4]
На него произвели впечатление размеры моей потери. Уже давно перестали мы слышать вопли и гиканье помощника.
Герман сказал:
— У всякого бывают свои невзгоды, — и немного погодя заметил, что так ничего бы и не узнал о моем злоключении, если бы его случайно не задержал на берегу капитан Фальк; он не любит оставаться поздно на суше, прибавил он со вздохом.
Унылый тон я, конечно, приписал его сочувствию в постигшем меня несчастье.
На борту «Дианы» миссис Герман поглядела на меня с большим любопытством и состраданием. Мы застали обеих женщин за шитьем; они сидели друг против друга под открытым люком и шили при ярком свете лампы. Герман вошел первым и уже в дверях стал снимать пиджак, подбадривая меня громкими радушными восклицаниями: «Входите! Сюда! Пожалуйте, капитан!» И сразу, держа в руке пиджак, он стал подробно рассказывать обо всем жене. Миссис Герман сложила пухлые ладони; я улыбнулся и поклонился с тяжелым сердцем. Племянница отложила свое шитье, чтобы принести Герману туфли и вышитую скуфейку, которую он величественно надел на голову, не переставая говорить (обо мне). Я слышал, как несколько раз повторялись слова: «Zwei und dreissig Pfund», — а затем появилось пиво, показавшееся мне восхитительным, так как в горле у меня пересохло от гонки и волнений.
Ушел я далеко за полночь, когда женщины уже давно удалились. Герман плавал на Востоке около трех лет, если не больше, перевозя главным образом рис и строевой лес. Его судно было хорошо известно во всех портах — от Владивостока до Сингапура. Оно было его собственностью. Прибыль он получал небольшую, но довольствовался этим, пока дети еще не подросли. Через год он надеялся продать старую «Диану» одной японской фирме за хорошую цену. Он намеревался вернуться домой, в Бремен, на почтовом судне, во втором классе, с миссис Герман и детьми. Все это он мне рассказал, попыхивая трубкой. Я огорчился, когда он, вытряхнув золу из трубки, зевнул и стал тереть себе глаза. Я готов был бы сидеть с ним до утра. Зачем мне было спешить на борт моего судна? Глядеть на взломанный ящик в моей каюте?.. Ух! От одной этой мысли я чувствовал себя больным.
Как вам известно, я сделался их ежедневным гостем. Думаю, миссис Герман с первого же дня стала смотреть на меня как на особу романтическую. Конечно, я не рвал на себе волосы, coram populo[5], оплакивая свою потерю, и она приняла это за величественное равнодушие. Впоследствии я, должно быть, рассказал кое-что им о своих приключениях, отнюдь не преувеличивая, а они дивились многообразию моих испытаний. Герман переводил то, что ему казалось наиболее поразительным. Поднявшись на ноги и словно читая лекцию о каком-нибудь чуде, он, жестикулируя, обращался к обеим женщинам, а они медленно опускали на колени шитье. Тем временем я сидел перед стаканом пива и старался принять скромный вид. Миссис Герман быстро на меня взглядывала и тихонько восклицала: «Ах!» А девушка ни разу не проронила ни звука. Ни разу. Но и она также изредка поднимала свои бледно-голубые глаза, чтобы рассеянно и ласково взглянуть на меня. Однако взгляд ее отнюдь не был тупым: ее глаза сияли мягким расплывчатым светом, как сияние луны, столь отличное от испытующего света звезд. Вы тонули в нем, и все представлялось вам туманным. И, однако, тот же взгляд, обращенный на Христиана Фалька, возможно, был так же ярок, как луч прожектора на военном судне.