Нам обоим, Герману и мне, предстояло через все это пройти, и между нашими судами установилось нечто вроде молчаливого соревнования: которое из них будет готово первым. Почти до конца мы держались наравне, но я победил, лично отправившись поутру с извещением в контору, тогда как Герман, всегда медливший сходить на берег, явился в контору агентства лишь к концу дня. Там ему сказали, что на следующее утро очередь за моим судном; кажется, он им ответил, что спешить некуда. Ему даже удобнее отправиться через день.
В тот вечер на борту «Дианы» он сидел, широко раздвинув свои толстые колени, и, тараща глаза, попыхивал трубкой с резным мундштуком. Вдруг он нетерпеливо приказал племяннице укладывать детей спать. Миссис Герман, что-то говорившая Фальку, замолчала и с замешательством посмотрела на своего супруга; но девушка тотчас же встала и повела детей в кают-компанию. Немного погодя миссис Герман вынуждена была нас оставить, чтобы усмирить бунт, — судя по звукам, доносившимся из каюты, он был нешуточным. Еще с полчаса Фальк, оставшись с нами, ерзал на стуле, тихонько вздыхая; затем, сжав руками лицо, поднялся и, словно отказавшись от надежды быть понятым (за весь вечер он ни разу не открыл рта), сказал по-английски: «Ну что ж!.. Спокойной ночи, капитан Герман». На секунду он остановился перед моим стулом и пристально посмотрел на меня, я бы сказал — грозно сверкнул глазами; он даже зашел так далеко, что издал какой-то хриплый звук. В этом было нечто такое, что я впервые им заинтересовался, ибо до сих пор при встрече мы не шли дальше поклонов. Но через секунду мне пришлось разочароваться, так как он поспешно удалился, даже не кивнув головой.
Правда, его манеры всегда были несколько странны, и большого внимания я на это не обратил, но все же на сей раз сквозь его равнодушие проглянуло какое-то смутное намерение, — как будто осторожный старый карп показался на поверхности пруда, к которой он никогда раньше не приближался. Он пробудил во мне ожидания. Я не мог бы сказать, чего я ожидал, но, во всяком случае, я не ждал той нелепой штуки, какую он выкинул не позже, чем на рассвете следующего дня.
Помню, в тот вечер его поведение настолько меня удивило, что после его ухода я с недоумением спросил:
— Что он хотел сказать?
Тут Герман порывисто положил ногу на ногу и, отвернувшись от меня, злобно сказал:
— Парень сам не знает, чего хочет.
В таком замечании могла быть доля истины. Я промолчал, а Герман, все еще не глядя на меня, прибавил:
— Когда я стоял здесь в прошлом году, он был точь-в-точь такой же.
Облако табачного дыма окутало его голову, словно его злоба взорвалась, как порох.
Я почти готов был спросить его напрямик, не знает ли он, почему Фальк, известный своей необщительностью, стал усердно посещать его барк. В конце концов, размышлял я, это чрезвычайно странное явление. Теперь меня интересует, какой ответ дал бы Герман. Но вышло так, что он не дал мне спросить. Как будто совершенно позабыв о Фальке, он начал длинный монолог о своих планах на будущее: продажа судна, возвращение на родину; и, предавшись размышлениям и расчетам, он забормотал, выпуская облака дыма, о расходах. Необходимость раскошелиться, чтобы оплатить проезд всего своего племени, казалось, чрезвычайно его волновала; это было тем более странно, что обычно он не проявлял никаких признаков скаредности. И, однако, он поднимал такой шум из-за путешествия домой на почтовом пароходе, словно был оседлым лавочником, решившим повидать свет. Должно быть, в нем сказалась национальная черта — бережливость, и великой новостью являлась для него необходимость платить за путешествие, — за путешествие по морю, что было нормальным образом жизни для всей его семьи — с самой колыбели для большинства ее членов. Я видел, как он заранее оплакивал каждый шиллинг, который предстояло так нелепо истратить. Это было забавно. Сначала он сетовал, а затем с сердитым вздохом заметил, что ничего не остается, как взять три билета второго класса, а за четверых детей заплатить особо. Кучу денег придется истратить сразу.