– Пиши, – сказала она. Стоять на каблуках и слушать этот бред дальше не хватало сил. – Двести сорок восемь, одиннадцать…
По телефону отказать всегда легче. Да и вообще, какие могут быть цифровки, какие затеи на пятом десятке? И пусть Пашка скажет – мама болеет, ей плохо! И повесит трубку. Уж это-то её сын умеет.
– Извини, спешу, – как могла решительно заключила она и, махнув рукой с той сумкой, что поменьше, направилась к перекрёстку. Флух кивнул деловито, продолжая строчить в растрёпанном блокноте. Поверил, больной человек!
…И ведь не соврёт Пашка. Да, ей плохо! И будет теперь с каждым годом всё хуже…
А ведь есть же, – забубнил в голове противный голос, – есть на свете эти счастливицы! Есть такие – ухитрившиеся выскользнуть из объятий времени! И давайте не будем трогать великих актрис: где, мол, они и где мы. А вот взять хоть ту же Илону, внезапно на глазах молодеющую в свои – постойте-ка! неужели семьдесят семь? И ведь, кажется, муж на двенадцать лет её моложе? Вот это, я понимаю, темперамент! Вот это вкус к жизни! Где бы только его взять, этот самый вкус?
Или вспомнить, скажем, Викторию Громову – у той, за шлейфом славы, возраста было сроду не разглядеть. Как же, ученица самого Флиера – с крохотными, тощенькими, на вид детскими пальчиками – а между тем концертирующая пианистка, единственная на всё училище, да что там – на всю область! Эта и в девяносто лет была – Сама Громова! Та, что – помните? ну как же, как не помнить! – играла «Кампанеллу» Листа! Вся клавиатура, все семь октав будто мгновенно перестраивались, собираясь под эти детские пальчики, и ничегошеньки ей не стоило – р-раз! – и перескочить правой рукой на три вверх, левой – на столько же вниз, а мелодия уже летела дальше, рассыпаясь, играя, хохоча и лишь иногда приостанавливаясь, чтобы оглянуться лукаво на слушателей, которым ничего не оставалось, как только остолбенеть в очередной раз с разинутым ртом, по привычке верить своим ушам и глазам… «А скажите, как вы так попадаете в ноты?» – «А я как-то смотрю и туда и сюда!» – улыбается Сама лукаво и привычно-победительно.
Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…
Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?
Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!
Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!
А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…
Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.
Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!
А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.
Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…
Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!