Ратибор замер в нескольких метрах от существа. Если сначала сущность казалась ему вязанкой прутьев, то теперь она больше походила на тело без кожи, вот только обнажённые мускулы были насыщенного коричневого цвета.
— Назови своё имя, — продолжал страж.
— Ратибор Свиньин.
— Чей ты рот? — пророкотала охранная сущность.
— Я свободный, меня никто не кормит.
— Ты из высококровных?
— Нет, я из гоев.
— Куда ты идёшь, гой Ратибор Свиньин? — интересуется страж.
— Я иду в поместье мамаши Эндельман, — отвечает шиноби.
— Зачем ты идёшь туда, гой?
— Я иду туда по желанию мамаши Гурвиц, да продлится шабат над нею. Я выполняю её волю. У мамаши Гурвиц к мамаше Эндельман есть дело.
Сущность покачнулась. Несколько секунд она молчала, словно обдумывала услышанное. Но молодой человек предполагал, что ничего она не обдумывает, а, скорее, передаёт полученную информацию куда следует. А куда следует — это как раз в поместье мамаши Эндельман. Страж, по идее, может иметь орган, такой, какие отращивают себе телепаты взамен отмирающих глаз.
И наконец страж рокочет ему:
— Проходи, гой.
И Ратибор поспешил пройти. Признаться, место было жутковатое, как и сама сущность, охранявшая проход.
Он прошёл пару десятков шагов и обернулся. Страж так и стоял у ворот. Теперь он не шевелился и напоминал старое, толстое сгнившее дерево. А дорога тем временем пошла вверх, вверх, и казалось ему, что он даже стал различать некоторые нотки дыма во влажном воздухе. То был бы верный признак человеческого жилья. В общем, карта, которую он разглядывал перед выходом в поход, была верна.
⠀⠀
Туман и затхлая сырость остались внизу, у ворот со стражем, когда же Ратибор поднялся на холм, он сразу почувствовал ветерок, разметающий туман. Ему даже показалось, что на пару секунд из-за туч выглянуло солнце, но это, конечно, была иллюзия.
А вот человеческое жилье было вполне себе реальным. Большой, огороженный от кого-то двор, строения и верный признак жизни — дым, с характерным привкусом гриба-трутовика. Единственного растения, которое умудрялось гореть при любой влаге и сырости, не требуя предварительной просушки.
На воротах тут тоже была табличка с буквами, и, кажется, шиноби узнал руку. Судя по всему, таблички в этой местности писал один и тот же человек.
«П стоялый двор Самуи а Гольцмана. Всём пут икам с деньгами брухим абаим (добро пожаловать)».
Ратибор Свиньин вошёл на двор заведения и сразу приметил коновязь для козлолосей, двух не очень-то упитанных барсуленей, развалившихся в луже и приветственно помахивающих передними ластами как раз посреди двора, и полдюжины тощих саламандр, копошащихся в грязи в поисках мокриц и водных тараканов. А ещё во дворе нашёлся мальчишка лет семи-восьми, он был перепачкан грязью, так как копался в ней; увидав шиноби, он тут же вскочил и кинулся в дом с криком:
— А-а… Постоялец!
Молодой человек, благоразумно предположив, что это был крик радости, проследовал через двор за мальчишкой и зашёл в дом, предварительно потопав на пороге, чтобы оббить грязь со своих сандалий. В помещении было сыро, почти как на улице, но там, несомненно, было ещё и тепло и сверху не капала вода. И к тому же там имелась слегка чадившая дурным маслом лампа над стойкой, за которой стоял человек. И всё в его виде выдавало в нём человека, в жилах которого течёт наиценнейшая кровь. Ну, хотя бы частично. Был он в несвежей, некогда белой рубахе, поверх которой была небрежно накинута видавшая виды чёрная жилетка. К затылку его, как и должно, была прицеплена кипа. И самое главное, на его распахнутой жилетке, на самом видном месте, болтался серебряный значок, на котором была изображена правильная дробь, выражающая четверть чего-либо.
«Одна четвёртая через делитель».
Этот значок всякому давал понять, насколько его носитель важен для общества. А самому носителю давал право на лучшее украшение, которое доступно мужчине. Значок сей узаконивал право обладателя, по заветам Торат Коханим, носить пейот, то есть прекрасные, завитые, смазанные благоухающим салом барсуленя пейсы — признак благородия. Который сразу отличает человека от прочей сволочи.
И вот теперь обладатель серебряного значка и прекрасных пейсов с явным разочарованием смотрел на прибывшего молодого человека карими, чуть навыкат глазами. Было очевидно: не такого постояльца он ждал.
И тут из двери, что находилась за стойкой, выглянула девушка лет семнадцати; голова её не была покрыта, сама она была бойкой, а в глазах её горело неугасимое любопытство, что свойственно многим юным женщинам. Увидав Ратибора, девица округлила глаза и, чуть повернувшись назад, крикнула: