— Маман! Тут шиноби припёрся. Уж не знаю, настоящий ли!
— Шиноби? Шиноби! Где шиноби? — доносились из задней комнаты женские голоса, и одна за другой в двери появлялись глаза симпатичных девочек разных возрастов. Девочки глядели на Ратибора, удивлялись, прятались за косяк двери и шептались там:
— Какой молодой шиноби!
— Совсем ещё мальчик.
— И не говори. И в очках ещё.
— Слепой, что ли? Не неси ерунды, как шиноби может быть слепой?
Вот только главный здесь человек всё ещё глядел на юношу с разочарованием. И когда девочки по второму кругу стали выглядывать из двери и снова повторять слово «шиноби», он прикрикнул на них:
— Хватит уже, угомонитесь. Идите перебирать просо или шить что-нибудь, глупые саламандры, — и только после этого он наконец решил заговорить с прибывшим: — Если ты думаешь, гой, что раз ты какой-то там с-синоби, — последнее слово он произнёс с заметной издёвкой или пренебрежением, видимо, имея намерение уязвить путника, — и я разрешу тебе жить в комнате для благородных, то ты, — он помотал пальцем, — жестоко ошибаешься, жестоко.
— Я ни о чём подобном даже не мечтал, — отвечал ему Ратибор со смирением. — Всегда были скромны мои запросы.
— О, начал, начал, — скривился человек за стойкой. — начал тут эти свои слова говорить. Имей в виду, на меня эти твои вирши не действуют. Со мною эти фокусы не проходят. Сказал я тебе: будешь спать на стороне, где спят гои, — так тому и быть. Понял? Я тут хозяин, и моё слово тут закон!
— Прекрасно; я попрошу себе воды для стирки, и простыню, и лампу. Мне большего не нужно.
— Оплата вперёд! — предупреждает хозяин трактира.
— Согласен. Это справедливо, — отвечает ему Ратибор.
И тут в глазах благородного мелькает зловещий огонёк: ах, значит, ты согласен? И он бросает юноше с нехорошей ухмылкой:
— Двадцать агор!
А вот с этим Свиньин был не согласен. Цена была завышена как минимум вдвое. Шиноби несколько секунд думает, но понимает, что лучше ему с этим господином, с Самуилом Гольцманом не спорить — жилья-то иного вокруг всё равно нет, а ночь уже близка, — и соглашается:
— То воля ваша, и Бог вам пусть судьёю будет.
— Хе-хе-хе… — злорадно смеётся мужчина с серебряным значком на груди. — Не волнуйся, гой, не волнуйся, с Богом я как-нибудь договорюсь.
Ратибор достаёт из кармана маленький узелочек с серебром и отсчитывает монеты, кладёт их на стойку.
— Вот.
— И ещё возьму за завтрак, — радуется мужчина, сгребая деньги.
— Я благодарен вам, но мне присуще завтракать своим, — отвечает ему шиноби, думая, что и так потратил слишком много.
— А может, и водки тебе к завтраку не подавать? — не верит ему трактирщик.
— Я водку вообще не пью. То плохо для здоровья и осанки.
А трактирщик прячет деньги в кошелёк и потом, не отрывая глаз от юноши, кричит через плечо:
— Монька! — затем ждёт. И, не дождавшись ответа, снова кричит, уже раздражённо: — Монька, зараза, ты где есть?!
Тут через боковую дверь влетает в помещение рыжая расхристанная баба с неубранными волосами, босая и с грязной тряпкой в руках.
— Чего вы? Чего орете-то? — сразу начинает она. — Сами велели мыть гойские комнаты, а сами же потом и орут.
— Поговори мне ещё! — прерывает её хозяин. — Проводи… — он кивает на молодого человека, — этого. Посели в последнюю комнату. Принеси ему таз воды, простыню и лампу. Пусть живёт до утра. — и тут он вспомнил: — И завтрак ему не давай, у него свой, он говорит, есть. Вот пусть его и жуёт.
— Ладно, барин, — отвечает баба и уже обращается к юноше: — Ну, пошли, что ли, господин.
И идёт в ту дверь, из которой появилась. Сама же поворачивается к шиноби, осматривает его внимательно.
— Видная у вас палка.
— Да то берёза, чего уж тут сказать ещё, ну разве что: она прекрасна. И редка.
Баба на ходу берёт с какой-то тумбы лампу, заглядывает в неё насчёт наличия масла и даёт лампу Ратибору: держи. Доводит его до последней в коридоре комнаты, дверь которой не закрывается по причине вопиющей кривизны дверного полотна.
— Тута жить будете, — говорит она, а сама пытается закрыть дверь, но та и не думает вставать на положенное ей место, сколько бы женщина её ни толкала. — У, зараза, отсырело всё, все двери кривые, как руки хозяина. — ругается Монька, машет рукой и поясняет: — Да тут у него всё такое. Если бы дурень Самуил столько работал, сколько молится, то бы всё тут сияло, — она бросает безнадёжное дело с дверью. — Ладно, располагайтесь, барин, не бойтесь, у нас тут не воруют — некому тут воровать. Постояльцев один в неделю — и то хорошо.