В романе Винниченко глубоко и серьезно раскрыты позиции представителей различных слоев общества, различные варианты решения проблемы. Экономические магнаты пытаются скрыть машину от народа, после краха этих попыток в стране воцаряется анархия. На поверхность всплывают мелкобуржуазные и деклассированные элементы; рушатся основы старого быта, устоявшиеся связи, идет мучительная, сопровождающаяся личными трагедиями ломка привычных представлений и постепенное образование новых. И вот сквозь хаос разваливающегося старого общества пробиваются первые ростки нового: появляются бытовые и производственные коммуны, рабочие и сознательная интеллигенция становятся зачинщиками коллективного, сознательного и добровольного труда.
В романе Винниченко, где события и психология героев прослежены наиболее подробно, особенно заметны общие ошибки для произведений этого типа. Социальный переворот изображается в них чаще всего как неорганизованное, неуправляемое, стихийное движение. И, может быть, поэтому в сравнении с той сложностью общественных процессов, которую показывает нам современная фантастика, романы 20-х годов кажутся нам сейчас во многом упрощенными. Но, с другой стороны, в них впервые в нашей фантастике развитие науки было показано в атмосфере реальных социальных противоречий; впервые были уловлены ведущие тенденции современности, взятой в целом, глобально, в масштабах всего человечества. Не менее важно и то, что, говоря о науке, ранняя наша фантастика стремилась избежать пессимистической или оптимистической односторонности в оценке ее возможностей, показывая, что именно социальные условия определяют, чем обернется для человечества научное открытие.
Самое талантливое воплощение эта линия нашей фантастики нашла в романе Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Используя готовую схему «романа о катастрофе», Толстой сумел наполнить ее плотью реальных подробностей современности. Он очень точно и достоверно вычертил линии, связывающие авантюриста и честолюбца Гарина с «королем» химической промышленности Роллингом, а последнего — с озлобленным белогвардейским подпольем; точно обрисовал социальную механику капиталистического общества, приведшую Гарина на трон диктатора. По существу, Толстой в чем-то предугадал историю Гитлера, получившего свою власть из рук германских империалистических монополий, нуждавшихся в «сильном человеке». Блистательная удача Толстого — создание образа Гарина, человека талантливого и аморального, сочетавшего сильную волю с необузданным стремлением к власти. Этот тип был скорее предугадан, чем открыт — во времена Толстого еще не было ни Ленардовсих «арийской физикой», ни Теллера с его «крестовым походом против коммунизма»; но Гарин уже готовился провести в жизнь свою программу «мозговых операций», делящих мир на расу господ и расу рабов.
Для развития фантастики большое значение имела удача Толстого, сумевшего вплести фантастический сюжет в ткань реальной политической, социальной и бытовой современности, удача в выявлении подспудных тенденций и показе их возможного развития; не меньшее значение имел и его опыт сочетания научного элемента повествования с глубокой психологической проработкой человеческих характеров. Как и у большинства советских фантастов, сюжетную линию в романе Толстого образует «судьба открытия», «приключения открытия». Это проистекает из творческой установки: показать механизм воздействия научного открытия на процессы в обществе. Таким образом, роль фантастической гипотезы, фантастического открытия несколько иная, чем в ранних романах Уэллса, где, по признанию самого автора, научное открытие играло скорее роль «палочки мага», позволяющей переносить действие в нужную обстановку или время. Вспомним «Машину времени»; сама машина «не работает» на события, не участвует в них, тогда как гиперболоид Гарина или машина Элликота — необходимый, действенный компонент событий.
Но «романом о катастрофе» не исчерпывалось содержание советской фантастики 20-х годов. Широко был представлен в ней и жанр утопии, и космический роман, и оригинальное сочетание космического и утопического романа.
Глубокими и остросовременными историческими раздумьями насыщен замечательный роман А.Толстого «Аэлита», появившийся в «Красной нови» в 1922 году, ознаменовавший, по существу, зарождение советской фантастики и оказавший огромное влияние на ее последующее развитие.
История пребывания инженера Лося и бывшего красноармейца Гусева на Марсе послужила Толстому сюжетной канной, в которую были органически вплетены его размышления о революции, об истории, о человеке, о любви. Да, и о любви; конечно, «Аэлита» — это не просто «роман о необыкновенной любви», любовь Лося и Аэлиты — нечто неизмеримо более глубокое, чем сюжетная уловка (как это имело место в «космической» бульварной литературе).
В истории Марса Толстой набросал возможный «технократический» вариант эволюции человечества. Ставшая особенно известной в наше время, эта концепция уже и тогда имела много сторонников, которые видели в холодном рационализме технократии панацею от безумных, «нелогичных» противоречий современности. Толстой показал, что правление совета инженеров не спасает марсианское общество от классового расслоения; совет превращается во «власть над народом» и идет к логическому завершению своей деятельности — к подавлению революции силой оружия.
В рассказе Аэлиты о прошлом Марса отчетливо ощущается сквозная мысль романа: истории Марса и Земли — это две ветви, выросшие из одного ствола, но разошедшиеся в разные стороны; это два варианта истории, ее эволюционная и революционная возможности. Будущее Марса — вырождение и гибель цивилизации под пятой технократии; революция пришла и на Марс, но она трагически запоздала — существуют, стало быть, такие тупики истории, в которых цивилизации грозит неизбежная гибель. Лось и Гусев приносят на Марс дыхание земной революции, и, глядя на них, умирающий Гор говорит: «Нужно было свирепо и жадно любить жизнь…» Революция в «Аэлите» предстает как могучий фермент жизнестойкости цивилизации, как обновление через страдания, насилие, кровь, это возрождение любви к жизни. Но то же обновление и ужас несет Аэлите любовь к Лосю. Вместе с миром меняется, обновляется человек. Возникает органичная параллель: любовь — революция.
Для понимания этой параллели много дает второй рассказ Аэлиты, наиболее полно выражающий историческую концепцию Толстого. По Толстому, история человечества — это циклическая смена цивилизаций и культур, достигавших возвышения, а затем клонившихся к упадку и вновь воскресавших за счет прилива «дикой крови», наполненной свежей волей к жизни. Так и начало марсианской цивилизации положено скрещением крови жестоких Магацитлов, аристократов эпохи упадка атлантддской земной культуры, с кровью мечтательных марсианских дикарей.
В какой-то степени эта концепция навеяна отголосками модного в ту пору шпенглеровского учения о «закате Европы»; но Толстой не приемлет пессимистических выводов теории Шпенглера; он дополняет заимствованную концепцию идеей возрождения через революцию, что сразу меняет соотношение идейных акцентов. В «Аэлите» Толстой как бы спорит с самим собой, со своим страхом перед революцией, со своими иллюзиями о возможности мирного пути. Не революцию вообще, а именно русскую революцию он делает символом духовного и чуть ли не биологического возрождения человечества; выражением этой мысли служит великолепный, полнокровный образ прирожденного революционера, бунтаря по крови Гусева.