Вторую экспедицию принимают за сумасшедших. И никакие доводы не могут разбить этого мнения у такого обывателя, как мистер Ыыы, который, увидев что-то не укладывающееся в его привычные представления, скорее поверит в собственное безумие, чем отступится от мысли, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».
Третья экспедиция… О ней стоит поговорить поподробнее, нет, не о самой экспедиции, в ней не было ничего особенного, а вот рассказ, который так и называется «Третья экспедиция», особенный. Это один из лучших рассказов цикла, всего творчества Брэдбери, да всей мировой фантастики тоже. Поразительна смелость выдумки в этом рассказе.
Прилетевших астронавтов встречают их давно умершие матери, отцы, братья, мирно живущие здесь в типичном американском городке. Задурманив головы землянам рассказами о «второй попытке», «матери» и «братья» убивают доверчивых «родственников» с Земли. Да еще и издевательски хоронят их. «Духовой оркестр, играя „Колумбия, жемчужина океана“, прошагал в такт громыхающей меди…» Это тоже свойство обывателей — глумиться над трупами… Писатель должен был убедить нас в том, что астронавты, трезвые, нерелигиозные люди, поверили в жестокий розыгрыш марсиан. И Брэдбери сумел это сделать.
Фантастика — первое производное от слова «фантазия». Кстати, слово «фантазия», как и «Марс», тоже античного происхождения!
Брата бога сновидений Морфея звали Фантазом, его специальностью было вызывать иллюзии, кажущиеся образы. Фантазия в фантастике — редкое и ценное качество. Легко придумать самолет, летающий в 5 или 50 раз быстрее нынешнего. Труднее придумать, что придет на смену современному самолету, этому довольно-таки ненадежному транспортному средству.
Но все-таки и это прямая экстраполяция. Много труднее придумать то, что лежит за пределами человеческого опыта, быть первооткрывателем. У таких фантастов, как Берроуз, накопление фантастических элементов чисто количественное — есть люди с шестью конечностями, можно придумать с десятью, есть люди зеленого цвета, в следующей книжке мы найдем фиолетовых и т. д.
У Брэдбери нет никаких травоядных вампиров, но ситуация, придуманная им, куда более фантастична, она насквозь фантастична, но она и насквозь реалистична. Вот это и есть самое трудное — добиться достоверности выдумки, правды условности. Нет ни малейшей натяжки в том, что космонавты приняли маски за действительные лица. Даже капитан, сверхосторожный капитан, который все время помнит, что две предыдущие экспедиции непонятным образом погибли, даже он поддался на эту удочку: насколько точен психологический расчет неземных комедиантов. Они безошибочно сыграли на сентиментальных воспоминаниях детства, на яблочном пироге, приготовленном старой американской бабушкой в чисто выстиранном чепчике. Брэдбери не научный фантаст, его совершенно не занимает вопрос, как марсиане сумели в таком совершенстве воссоздать земной образец, как они проникли в воспоминания, запрятанные в глубинах памяти членов экипажа. (Ст. Лем в «Солярисе» попытался каким-то образом это объяснить.) Не знаю, как в них проникли марсиане, но писатель в них проник не менее глубоко. Скажем, все еще сомневающегося капитана Блэка встречает его невесть откуда взявшийся, давно умерший брат.
«— Ты?.. — пролепетал Блэк.
— Конечно, я, кто же еще!..
— Эд!
— Джон, бездельник!
— Ты великолепно выглядишь, Эд! Но постой, как же так? Ты ничуть не изменился за все эти годы. Ведь тебе… тебе же было двадцать шесть, когда ты умер, а мне девятнадцать. Бог ты мой, сколько лет — и вдруг ты здесь. Да что ж это такое?
— Мама ждет, — сказал Эдвард Блэк, улыбаясь.
— Мама?
— И отец тоже.
— Отец? — Капитан пошатнулся, точно от сильного удара, и сделал шаг-другой негнущимися ногами…»
Кто бы мог сохранить хладнокровие в такой ситуации? Сердце самого убежденного атеиста дрогнуло бы. Ведь все-таки это Марс, чужая планета, мало ли какие здесь могут быть чудеса.
В таких сценах фантастика достигает художественных высот отнюдь не вопреки тому, что она фантастика, а благодаря этому.
Здесь есть и человечность, и психологичность, и образность — все то, за отсутствие чего фантастику третируют как литературу второго сорта, и чаще всего справедливо. Но, как мы видим, квазинаучная сухомятица и дурная очерковость вовсе не такие уж непременные признаки жанра. Дело вовсе не в жанре.
Но вернемся к идейной стороне брэдбериевского цикла. В следующей новелле, «И по-прежнему лучами серебрит простор луна…», где описана четвертая экспедиция, мы начинаем подробнее знакомиться с теми, кто прилетает на Марс. И убеждаемся, что, может быть, марсиане не так уж были не правы, столь нелюбезно принимая гостей. Ведь это саранча, которая без разрешения прет на их родную планету и готова немедленно загадить все вокруг.