Пилот почувствовал, как мелко дрожат его руки.
Жизнь оказывалась страшной вещью. А ведь до сих пор она казалась такой великолепной!
Рогов подумал, что сходит с ума.
Жаль, что бессмертие не делает человека неуязвимым для гибели. Ведь вот погибли Тышкевич, Цинис — ребята ничем не хуже его самого.
Жаль.
Но порог придется переступить.
Это Рогов понял сразу же, как только вспомнил о Тышкевиче и о Цинисе.
Выходило, что он старается спрятаться за их спины. А он никогда не прятался. Не прятался двести двадцать семь лет. Долго.
И потом, дети. Они, несомненно, получат это самое бессмертие.
И тоже будут переминаться с ноги на ногу? Что бы он сказал, увидев кого-нибудь из них в таком положении?
Пожалуй, то же, что сказали бы они, увидев его сейчас…
Шаг удалось сделать почти так же легко, как раньше, когда он ничем не отличался от всех.
Рогов вышел на тротуар. В трех шагах стояла свободная машина.
Можно было взять ее. Машиной управлял автомат, ехать в ней было бы безопасно.
Рогов взглянул на машину и усмехнулся. Он даже засвистел что-то сквозь зубы. Эту песенку любил Тышкевич. Рогов давным-давно забыл ее, а вот сейчас мелодия вдруг вспомнилась. Как и сам Тышкевич, с его редкими светлыми волосами и высокими польскими скулами.
Рогов вспомнил, в какой стороне лежит космодром, и зашагал насвистывая.
Он вдруг почувствовал себя нормально. Наваждение прошло.
По улице шли люди. И он шел, такой же, как все. Он ничем не отличался от остальных. Разве что тем, что люди шли молча, а он насвистывал старую-престарую песенку.
В девять часов районная энергоцентраль произвела первое перераспределение мощностей в связи с тем, что Институт космической геронтологии впервые за все время своего существования затребовал все, что ему полагалось. Были включены сложнейшие комплексы приборов, необходимых для всесторонних исследований человеческого организма вплоть до молекулярного и субмолекулярного уровней.
Это была первая прогонка вхолостую. Вторая произошла в десять часов и продолжалась пятнадцать минут. После этого аппараты были выключены, но никто уже не покидал своих мест. Начало исследований было назначено на полдень. До этого Роговым должны были заниматься психоаналитики. Задача была поставлена перед каждым сотрудником.
Таких задач людям не приходилось решать никогда, и они чувствовали себя приподнято и взволнованно, как перед редким праздником.
Говор неторопливо прохаживался по матовому белому полу центральной лаборатории. Он сжимал кулаки и потряхивал ими, словно готовясь выйти на ринг. В середине лаборатории на высоком постаменте возвышалась цилиндрическая камера. В полдень сюда войдет Рогов. Его усадят в кресло, облепят датчиками. Начнется первый цикл исследований, медико-физиологический. Если в организме пилота все окажется в порядке и медики не дадут никаких противопоказаний, можно будет через день-два перейти и ко второму, а затем — к последующим циклам.
В организме все окажется в порядке, в этом Говор был уверен: проверяющие пилотов комиссии относятся к своему делу достаточно серьезно, а Рогов как-никак имел медицинскую визу в космос.
Но, как и перед началом любого эксперимента, волнение не оставляло главу института, и он все кружил вокруг постамента, то и дело бросая косые взгляды на сотрудников, готовых принять человека, ставшего объектом исследований, проделать с ним все необходимые процедуры, поместить его в камере, а затем разойтись по своим местам, чтобы, не отрывая взгляда от приборов, ждать то новое, что должны дать — и обязательно дадут — исследования; если не сегодня, то завтра или через месяц, но дадут. Дадут, и Говор теперь пытался угадать, кто же из сотрудников первым заметит что-то существенное; и, хотя он знал, что угадать это невозможно и любой из людей был достоин такой удачи. Говор все же подходил к каждому и вглядывался в него, затем отводил взгляд и направлялся к следующему, что-то ворча.
Сотрудники старались выглядеть спокойными. Но то один, то другой из них бросал взгляд на мерцающий циферблат больших часов, а потом — на всякий случай — и на свои часы, которым как-то больше было доверия. Все стрелки синхронно подвигались к одиннадцати, потом миновали их.
Старший психоаналитик вошел и что-то прошептал на ухо Говору; он казался обескураженным. Говор в ответ сказал несколько слов.
Стрелки спешили к двенадцати, все убыстряя, казалось, ход. В лаборатории стояла тишина, и поэтому был явственно слышен глухой шум машины у подъезда; все головы на мгновение поднялись, но это еще не приехал Рогов, это уехал Серегин. И тишина возобновилась, прерываемая только шарканьем шагов Говора.