Профессор подтянулся, поободрился, стал перед сном прогуливаться - “без мыслей”, ел ягурт, принимал назначенные лекарства, ложился в 10, брал Пушкина, чтобы привести себя в душевное равновесие, и, потушив свет, начинал механически считать. На этом невропатолог особенно настаивал, дав маленькую поблажку, выпрошенную пациентом: “Ну, раз уж не можете не думать… думайте, но только о легком и приятном”. Сон становился покойней, а главное, прекратились эти ужасные пробуждения “от толчка” ровно в два, после чего - бессонница и “мысли”.
Ну вот в одну “дикую” ночь прежнее вернулось: не только прежнее, а с обострением, до бреда.
Профессор лег в десять, приняв успокоительного, взял Пушкина, открыл, как всегда,- что выйдет. Вышло “Воспоминание”, где лежала спичка. Он знал это наизусть, но стал вчитываться, выискивая новые оттенки. Вспомнилось, как ценил это стихотворение В. В. Розанов, называл “50-м псалмом для всего человечества”. “Правда,- раздумывал профессор,- воистину покаянный, но человечество не почувствует изумительной глубины всего: это - наш покаянный псалом, русского духа-гения”. Нашел новые оттенки, томительные три “т”: “В уме, подавленном т-оской, т-еснится т-яжких дум избыток”. Нашел еще три “и”: “Воспоминание безмолвно предо мной свой дл-и-нный разв-и-зает св-и-ток”. В этих “и” чувствовалось ему бесконечно-томящая мука “угрызений”. Усмотрел и другие “и”, еще больше усиливающие томленье: - “И…- с отвращением читая жизнь мою…”, “И…- горько жалуюсь,., горько слезы лью…” И это двойное - “горько”!
“Но строк печальных не смываю”.
Этот стих он называл “приговором”, наступающим неизбежно, неумолимо,- уйти от него нельзя доводами рассудка, а надо принять и… что? - выстрадать?… И опять, в какой уже раз подумал: “Да, счастливы верующие крепко… находят исход томлению в пафосе покаяния… и не просто один на один с собой, а при уполномоченном для сего свидетел е… и, кажется, это верно… психологически…” Томительно признавая, что “смыть” нельзя, он закрыл книгу и вопреки советам невропатолога невольно стал развивать свой “свиток”… но тут же спохватился, что не заснет, и принялся механически считать. Перевалив за 500, испугался, принял еще снотворного и заставил себя думать о “легком и приятном”. Как же чудесно было, когда, гимназистом, простаивал, бывало, ночи у Большого театра, в морозы даже предвкушая, что вот достанет на галерку за 35 копеек, снова увидит “Фауста”, с Бутенко в роли Мефистофеля. Ну и басище был! И как же чудесно-просто давал “черта” без всяких выкрутней. И правильно: раз тот в такую “розовенькую” втюрился, к чему с ним тонкости! Именно такой “черт” и в немецкой легенде, и в наших сказках,- простой, без “демонического”. Вспомнил, как ярким морозным утром сторож вывешивал наконец долгожданную раму в проволочной сетке с заманчивой розовой афишей, на которой стояло чернейше крупно, радуя праздничным,
ФАУСТ Мефистофель - г. Бутенко “Бутенко поет! бра-во!! - пятым в очереди, галерка в кармане!…”
На этом профессор заснул.
…Снег и снег. Сугробы - гора горой. И - ночь. Крепкая, морозная, глухая. Он стоит на расчищенном от снега месте, будто сцена в Большом, последний акт “Жизни за Царя”, без леса только. И вот - сугроб начинает шевелиться, показывается темный гребешок… Изба, должно быть? Уж и солому видно, вот и карнизик, с “петушками”…- старая изба, такая милая, родная. Так и возликовало сердце: родная, ми-лая! А снег все осыпается, уж и оконце видно - красным пятном, все пламенней.
Топится печь, должно быть… пылает, прямо. Может,- щи варят, со свининой - дух такой, томный, родной, чудесный?… Да, щи… и со свининкой! Рождество, вот и со свининкой. И - пирогами будто?… С кашей, лучком припахивает… И так захотелось огневых щей… ложкой, шершавой, крашеной. Постучаться, войти?…
Побалакать с празднично-краснорожим мужиком, с ребятками пошутить… Да подарить-то нечего?… Порассказать, как т а м томились по родному… порасспросить, как здесь мытарились…- слава Богу, все кончилось. Такая безумная радость охватила… И - такая тоска! И… стыд - так и пронзили сердце.
А мужик вдруг и спросит… непременно спросит!… “Ба-рин… А почем у… т а к… случилось?! Ты вон в книгу пишешь, а все не то! Ты по со-вести пиши… Кто довел нашу Расею-матушку до такой ямищи?! До такого смертоубивства?! А?! Нет, ты сказывай, не виляй… кака притчи-на, кто додумался до такого? Кто научил?… А?!” Непременно спросит. Нет, стыдно войти, нельзя.
И все пропало: ни оконца, ни жаркой печи - высокий опять сугроб. И глухая ночь. И - тоска. А дух от огневых щей и пирогов с кашей так и остался во рту. Но тут другой сугроб, как стена, тоже зашевелился… Черное что-то там, будто большая собака возится, хочет на волю выскочить. И вот, выскочила… но не собака!…- профессор шатнулся от удивления и страха - выскочил на “сцену”… Мефистофель! Совсем тот самый, как представлял Бутенко. И грохнул потрясающе-низким басом: “Я - зде-есь!…” “Но чего ж ты бо-ишься?” “Смотри сме-лей - и пригляди-шься!…” Страх вдруг пропал, и стало тепло-приятно, как в театре.
Крикнуть даже хотелось - “брра-во, Бутенко! Би-ис!!” Но тут пошло другое, уже не как в театре.
Мефистофель заговорил… Но не бутенковским басом, а скрипуче, с едким таким подтреском, козлиным словно, или вот если бы заговорила ехидная кощенка: “Бравов-то уж ты по-сле… а “биса” у меня не полагается.
Ну, no-нюхал?… Как щами-то со свининкой, пирогами с кашей?
Мужицким духом, таким дорогим и ми-лым… Таким родным?!
А ведь в Париже-то ароматы то-ньше, нежней… нэ-с-па?… А-а… ре-ми-ни-сцен-ции, понятно! “И дым отечества нам сладок и приятен”… Брось, ста-ро. Ты поумней же Чацкого, хоть чуть и поглупей моего приятеля… до его дурости, понятно. Влип в конфетку!… Самую-то па-тошную!… Сорвал “маргариточку” и… сорвался! Ты все постиг, и Да поможет тебе Сатана свершить твой труд мироточивый - “Почему так случилось”. Для кой-каких поправок я и принял сию прохладительную ванну. Не слишком тут.комфортно… хоть и с руки мне, наскучила высокая температура, приятно освежиться. Да и оскомину набила последняя работка, уж слишком ки-сло! Да и запашок!… “Фантасмагория”, понятно, разумею. Дешевка! Дешевое вранье, дешевенький обман безглазый… и - на готовеньком! Легко и просто, под аплодисменты! Не говоря уж об… “апофеозе ли-чности”! По-думай… ли-чности! Такая чудотворная икона, должны бы истекать ка-ки-е чудеса… а истекло!… - не стоит шевелить, нанюхался. С тебе подобными преподобными - ку-да полюбопытней. Есть - некая головоломка все-таки… игра ума! Ведь как трудились, подпарывая т к а н ь - т о! Как се-яли… “Разумное, доброе, ве-чное…” и… “спасибо вам скажет сердечное…” - но кто?! Почему так случилось?! Навязчивая темка.
Ответик у тебя готов… неполный только. Плохо ты знаешь Пушкина! Проглядел пустяк, но… важный. Т о г д а - т о… Да без заглавия, ведь… проглядеть не хитро. Да и - в скобках! Теперьто знаешь, спохватился…- “Два чувства дивно близки нам…” Хе-хе-хе-хе-хе-хе…- теперь и бли-зки, да… далеки! Так вот, хочу направить… не из любви к тебе, а так, по долгу… массажиста.
Черт возьми, и я ведь то же… почитываю Пушкина! Ну, что-то в нем… це-пляет. У нас, понятно, под запретом… для зеленцы,”да не смутятся”,- ну, под партой, как, помнишь, Чернышевского, ошибки молодости? Что теперь сей “дум властитель”!
Солома. В Пушкине - остротца “сияньице”… Не думай по привычке глупой, что размяк, и,…”дар невольный умиленья впервые…” - и так далее… ну, поросячьи песенки. Да, стран-но… поросята чертовски падки жалеть черта! петь “демоническое” и поклоняться. Впрочем, мерси-с на лестном слове. Все вы ужасные жалетели… с прохладцей. А, бай-ронизм! Перешагнули?
Ну, что такое “ангел нежный” “в дверях Эдема”? Ну, сиял… да еще “главой поникшею”! Хе-хе-хе, как ми-ло! А что ему делать, как не сиять? Ведь сам же хохотал… не помнишь? Я только твои словечки вспомнил, не корежься. Подумать… что я могу к пятнадцатилетке-невинности, с душком просвирки! Нет-с, я люблю с горчичкой. Но Пушкина почитываем - у-мен! Для тренировки. Надо же знать противника, быть начеку. Так вот-с, ты все-таки полюбопытней “бесов”… в извивах мысли. Факт, не комплимент. Логика твоя! редкая головоломка, увлекаюсь.