Я пришел в ужас, потому что отставал на пять секунд. И хотя бег мне давался легко, почти невозможно было представить, что удастся сохранить существующий темп, не говоря уже о том, чтобы постепенно увеличивать скорость на протяжении остальных двадцати пяти кругов.
«Сдавайся, — уговаривал я себя. — Вполне достаточно выиграть забег. Кому вообще нужны эти рекорды? Как-нибудь в другой раз».
Но в глубине души было понятно, что другого раза не выпадет.
Собравшись с духом, я увеличил темп, усилил толчки и попытался обойти лидеров.
«Не спеши. По одному», — то и дело напоминал себе я, оставив позади еще двух соперников. Оставался только один. Почуяв опасность, он резко рванул вперед, сохраняя между нами расстояние метра в два.
Вот и хорошо. Теперь мне есть за кем гнаться.
Два круга я пробежал за две одиннадцать. Уже лучше, но все еще недостаточно. Для того, чтобы поставить рекорд, нужно преодолевать каждый этап за шестьдесят две секунды. Я наддал еще немного.
К концу третьего этапа лидер начал уставать. Когда я обгонял его, толпа взревела, и мне не удалось отметить время. Кроме того, я не был уверен, кого приветствуют зрители: меня или другого победителя — на самом поле стадиона шли финальные соревнования по прыжкам в высоту.
«Не сбавляй темпа, — твердил я себе. — Не важно, что творится где-то в другом месте. Лучше у тебя все равно не выйдет. Так что и этого должно хватить».
Хватило, но едва-едва. На четвертом этапе я наконец набрал нужную скорость, пробежав два круга за 2:04. Но при этом не компенсировал прежнее отставание. А я уже начал выдыхаться. Болело все, что только может болеть.
На шестом этапе меня немного подбодрил вид трех отставших соперников. Двое просто осторожничали, боясь искалечить свои новые тела, но третий вызывал сочувствие. Его наградили еще не сформировавшимся телом неуклюжего юнца, и он явно не привык к чересчур длинным ногам, поскольку спотыкался каждый раз, когда ступня ударялась о землю раньше его ожиданий. Мне хотелось крикнуть что-то ободряющее, но в голову ничего не лезло. К тому же ровное дыхание было необходимо для других целей.
В очередной раз миновав стартовую черту, я заметил мимолетное смущение на лицах судей и сообразил, что они никак не могут решить, сколько я сделал кругов: одиннадцать или двенадцать.
— Одиннадцать, — попытался крикнуть я, но из горла вырвался хрип.
На следующем этапе судьи поняли, что к чему, но еще через два стали путаться уже мои мысли. Забег казался бесконечным, и каждый шаг давался с усилием. Пройдена всего половина дистанции, почему же мне так больно?!
Я знал, что потерял еще несколько секунд, но даже восстановив в памяти, на каком этапе нахожусь, никак не мог поймать правильный темп.
Сосредоточиться! Забеги выигрывают только те, кто умеет концентрировать внимание.
Я стал «прозванивать» себя. Большой палец!
Пришлось повторить привычное заклинание, которое я использую, едва замечаю, что начинаю терять форму: «Весь смысл в том, чтобы правильно отталкиваться большим пальцем».
К двадцать первому кругу я был на восемьсот метров впереди ближайшего соперника, но все же потерял десять секунд. Придется делать рывок. Но пока еще рано, иначе собьюсь перед самым финишем.
И без того все ждут, пока я скисну.
«Представь, что соперник опережает тебя на десять секунд, — сказал я себе. — Это семьдесят метров. Вперед! Догони его!»
Осталось всего два круга. Я набрал две секунды. Недостаточно. Восемьсот метров — чересчур длинное расстояние для финального броска, но ждать уже нельзя. Зрители сидели неестественно тихо. Напряжение было таким ощутимым, что, казалось, перехватило петлей глотки болельщиков.
В начале последнего круга я отставал на пять секунд. Воздух со свистом вырывался из легких. Я стремительно терял форму. Меня охватило отчаяние.
«Упаду перед финишем…»
И тут неожиданно меня поддержала толпа. Двести тысяч голосов гнали меня к финишу, и хотя никто не подозревал о моей истинной цели, я не мог подвести их. И ощутив небывалый, ранее не испытанный прилив энергии, словно в бреду, я пошел на заключительный круг. Впереди уже виднелся финиш, но ноги подгибались, будто резиновые, легкие горели, а своего тела я не чувствовал вовсе. Только воля и крики толпы несли меня вперед. Отрешившись от всего мира, словно со стороны я наблюдал, как преодолеваю последние сто метров и падаю в объятия кого-то, стоявшего сбоку.
«Кто-то» оказался Ароном. Я ухитрился благодарно кивнуть, но прошло не меньше минуты, прежде чем восстановилось дыхание и удалось задать единственно важный вопрос.
— Арон, — простонал я, — мое время… вы не видели… какое время…
— Пока не знаю. Я наблюдал за вами, а не за часами. В жизни не видел, чтобы так бежали.
Синие глаза сияли.
— Великолепно! Поразительно!
Откуда-то материализовалась моя подруга, но выражение ее лица было сдержанным.
— Так вот оно в чем дело, — проговорила она своим излюбленным тоном, бесстрастным, ничего не выражающим.
Мне хотелось отвести ее в сторону, поговорить подробно и откровенно, извиниться, объяснить, что я слишком поздно понял, чем она отличается от обычных заурядных подружек: ведь необходимо время, чтобы разглядеть в людях индивидуальность, поглощенную уравниванием…
Но сказал я только одно:
— Прошлой ночью до меня дошло, что я не хочу возвращаться к прежней жизни, когда никто не называл меня странным… или милым.
Я запнулся, не зная, что за этим последует, и попробовал было потянуться к ее руке, но отстранился.
— Если решишь уйти, чтобы не запачкаться всем этим, я пойму. Уверен, Уравнивание захочет потолковать с тобой.
Несколько секунд она молчала — почти вечность. В ее движениях скользила неуверенность, хотя к этой неуверенности примешивалось что-то еще, поблескивавшее под самой поверхностью. Но стоило ей заговорить, как верх мгновенно взяли твердо заученные приемы «школы обаяния» и приобретенный с годами лоск.
— Ты именно этого хочешь?
Я покачал головой.
— Нет. Но я не знаю, какой будет наша жизнь. Просто я хочу чего-то большего, чем партнера в постели и горничную. Как бы то ни было, мы сможем многому научить друг друга.
Я помедлил, наблюдая, как она потихоньку расслабляется.
— Видишь ли, возможно, быть рядом со мной опасно.
Она ответила тенью своей знаменитой кривой ухмылки.
— Я уже поняла. Зато не придется скучать.
Потом взяла меня под руку и придвинулась поближе, оттащив заодно на пару шагов от Арона, который, правда, и без того ничего не слышал в окружающем бедламе.
— Теперь моя очередь, — сообщила она. Я буквально видел, как в голове у нее крутятся шестеренки: так бегун, идущий на старт, мысленно пытается отсечь все, кроме предстоящего забега. Мы, спортсмены, называем это «входить в зону».
Она либо нашла эту зону, либо сдалась, но все равно бросилась вперед, очертя голову.
— Прошлой ночью я была не до конца честной.
Ее рука напряглась, а взгляд скользнул к ярким цветовым пятнам и движениям — финалу соревнований по прыжкам в высоту.
— Учредители моего интерната действительно не признавали имен. Многие из нас, и мальчики тоже, готовились стать временными мужьями и женами, и считалось, что без имен будет проще. Личность начинается с имени. Но формального запрещения не было.
Ее глаза блеснули, и на какое-то мгновение показалось, что сейчас с ресниц сорвутся слезы. Но она тут же выпрямилась, глубоко вздохнула и наконец-то взглянула мне в глаза.
— Зови меня Эми. Когда мне было двенадцать, некоторые девчонки втайне выбирали себе имена, мне понравилось это. Я ни разу не произнесла его вслух, даже тогда. Настоящая Эми была учительницей музыки. Она была слишком хороша для своего класса уравнивания, но все мы не обращали на это внимания, потому что… ну, потому что она учила нас гораздо большему, чем просто музыка. Словом, это достойное имя.
Слеза все-таки упала, и она, выпустив мою руку, принялась яростно тереть глаза, смазав тушь.