Увидев поначалу лишь ровное свечение портового маяка, Рина вскоре, однако, закричала: «Вот они! Вот они! Ух, какие янтарные!», тоже решив, что последовательность огней, пятнающих вогнутую дугу берега, похожа на ожерелье, украсившее декольте взволнованно дышащего моря.
А дед-Бучнев одобрительно кивал, прекрасно притом понимая, что как бы ни были щедры разведенные его друзьями костры, разглядеть их с табуретов, да еще в такую лунную ночь, невозможно. Сам-то он до боли в глазах всматривался через десятикратный бинокль, с крыши своего дома, но все равно сейчас кивал согласно, радуясь, что к высшему покровительству, вымоленному им для неуемного внука, добавилась защита, рожденная тревогами двух славных сердец.
Не зря ли я приписал казаку строгих правил столь явную радость оттого, что между его холостяком-внуком и замужней женщиной, матерью вполне уже взрослого сына, завязалось что-то серьезное? Может, и зря, однако если к блуду и стоит относиться без восторга, поскольку, как правило, несмотря на все свои притягательные прелести, скучен, то любви – неизменное «Ура!». Не только от меня «Ура!» – а еще от строгих моралистов и завзятых «ходоков», от целибатных кюре и детообильных батюшек, от мужчин и от женщин.
А кто там замужем или вдовствует, кто женат в несчетный раз или стойко холостятствует, кто томится в затянувшемся девстве или «соблазнов не бежит» – это все для проповедей и исповедей.
В любви все чисты, хоть и не всегда честны. Аминь!
– Гёркиного отца, сына моего Николая, убили в тот же день, что и государя Александра Освободителя. Служил он в императорской казачьей сотне, 22 года ему всего было, а 1 марта 1881 года заменил в конвое заболевшего товарища. Тот самый казак, что от первого взрыва пал, – он и был Гёркин отец.
– Какой ужас, – прошептала Рина, – а 5 марта я родилась.
– Так и внук 5 марта родился, невестка моя с горя почти месяц его не доносила, а на третий после родов день угасла, бедная.
Рине сделалось страшно: террористы, злодействовавшие совсем в другой, далекой, реальности, вдруг почудились таящимися со всеми смертоносными своими предметами совсем рядом.
С кровавых потрясений пятого года минуло почти девять лет, наполненных для взбудораженного общества реформами, выборами, склоками Думы с министрами, грызней министров с царедворцами, похождениями великих князей, фортелями Распутина и прочими того же рода игрищами. При всем при том хозяйственная жизнь, шедшая весьма живо, но как бы сама собой, в гостиных не обсуждалась, да и как, право слово, посплетничаешь об очередной выплавленной тонне чугуна?!
Рина же жила по преимуществу сыном и неумолимо отдаляющимся мужем, а еще литературой, музыкой и театром, всего же «политического» упорно избегала – тем упорнее, чем упоеннее ее за это корила неутомимая «общественница» Люси. Во всем бурлящем внешнем мире, который частенько представлялся Риночке бедламом, во всем этом бедламе, который она слегка по-снобистски именовала не иначе как «там», в том самом «там» вообще очень многое происходило вопреки разуму и совести. Однако «тамошнее» неладное было много дальше того неладного, что сминало и коверкало ее собственный мир, ее кровное «здесь».
Но вот же, совсем-совсем «здесь», прямо перед нею человек, чей сын в год ее рождения был разорван на куски – и она почти воочию увидела эти мясницкие куски тела, всего за секунду до взрыва самодельной бомбы сильного и живого. И непрочность, случайность всего сущего вдруг обдали ее таким холодом, что не будь бурки, вмиг бы заледенела…
– Любят теперь поохать: «люб, не люб», а ведь сосватали невестку мою не из ближних богучарских станиц, а из тех, что под самым Азовом. До свадьбы они только на фотографических карточках друг дружку разглядывали, да и после полгода всего прожили, служить он ушел… однако, поди ж ты, как к нему привязалась! Это она после родов попросила, чтоб ежели сыночек будет Георгием, то по-домашнему называть его, как в их местах положено. Вот и вырос внук Гёрка… А овдовел я давно, во время Балканской войны. Жену еще издалее взял, чем сын невестку, – из магометанок, даргинского рода – древнего, однако ж бедствующего. Отряд наш после Крымского позора в Избербаше расквартировался в Дагестане, вот там я и сошелся по-дружески с отцом моей Анисьи… при крещении она Анисьей стала, а в девичестве была Анисат. Угощение в их доме подавала, платком прикрытая, как положено, но мне и глаз ее достаточно было, чтобы в голову ударило: «Моя, да и только!» Пристал к ее отцу: «Меджид, хочу эту твою дочь в жены взять, давай сторгуемся». Сначала он за кинжал хватался, потом, как стал я цену набавлять, сдался: «Бери, шайтан-урус, плати и бери. Но увози к себе на Дон, чтобы позор рода сердце мне не рвал!» Что ж, вышел в отставку – и увез. Хорошо с нею жили, сына мне хорошего родила… А как засобирался я на войну, на отвальной хватил лишку и сболтнул: «Много бусурманских голов славной бучневской шашкой снесу!» Гляжу, она помертвела… Это ж они для меня бусурмане, но для нее-то – единоверцы бывшие… А провожая, сказала: «Господин, – по имени так и не научилась меня называть, – господин, вашу жизнь я у Аллаха и Матери Божьей отмолю, но убивайте только тех, кто вас вперед убить захочет». Пообещал, как не пообещать, ежели жена на тебя так смотрит… На Шипке как-то раз вылазку ночную предприняли. И попался мне под руку турчонок, совсем молоденький, без ружья. Небось со сна так и не опомнился… Кричал тоненько, как ребятенок, что мамку с испугу зовет: «Алла! Алла!» Рубанул его с маху, дальше побежал. Ступай, думаю, молокосос, к своему Аллаху, пусть полюбуется, как казаки рубить умеют! А когда в лагерь вернулись, поостыл и понял, что Анисью свою обманул. Надо было письмо ей написать, покаяться, да как же с Шипки его отправить? А месяца через три получил весточку от станичного старшины, что умерла жена, аккурат через неделю после ночной нашей вылазки преставилась…