Второй день ― снега меньше, меньше, меньше.
Третий день с утра ― промерзший Казахстан, чуть припорошенный снежком, с совершенно безоблачным небом и ярким солнцем. Потом Каракалпакия ― уже без снега, но с узбеками и верблюдами.
И уже перед Ашхабадом ехали вдоль Копетдага. Горы есть горы. Хоть и без остроконечных вершин. Особенно для меня ― равнинной крысы. Граница в ста метрах от поезда. Столбы с проволокой, дорожка, контрольная полоса, опять столбы, опять дорожка, опять полоса. А дальше птички летают уже над Ираном. Хищники на телеграфных столбах сидят. Умом понимаю, что реальность, а не верится ― все аж вибрирует внутри».
АШХАБАД
В государстве Хорасан… есть город, именуемый Хуснабадом…
«17 января…. Поезд опоздал в Ашхабад на два часа, так что, когда приехали, рабочий день уже кончился. Сдал вещи в камеру хранения. Все гостиницы забиты: проходит какой‑то огромный конгресс.
Нашел Институт зоологии АН ТССР. Захожу. Поздно, пусто. Уборщица метет. Вошел, спросил, рассказал. Случилась задержавшаяся секретарша. Позвонила директору, уточнила. Директор подтвердил, распорядился.
Поселили меня на ночь в кабинете замдиректора по науке. Вдруг оказывается, что в орнитологическом отделе задержался Атабай ― очень симпатичный дядька, с которым я познакомился полгода назад на орнитологической конференции. Он меня подвез на своем «Москвиче» в камеру хранения за спальником; дал из своего стола чайник, заварку, сахар, пиалу. Все остальное ― завтра.
Спал я хорошо, расстелив на огромном полированном столе спальник и подложив под голову самую толстую из найденных в кабинете книг ― «Насекомые Монголии. Том 1».
Утром встал, умылся, попил чаю в еще пустом учреждении. Потянулись служащие. Уже позже встретились с начальством; долго говорили, подтвердив известное для Востока ранее лишь по теории правило: к главному в разговоре ― не сразу. Нельзя начинать беседу, беря быка за рога. До того, зачем я приехал и что мне надо, мы продвигались в нашем разговоре минут двадцать».
КИЗЫЛ–АРВАТ
Место, избранное мной,. хоть и не столь прекрасно, как твое владение, однако мне оно пришлось по душе…
«18 января. В Кизыл–Арват из Ашхабада я ехал на поезде.
Согласен с мнением, услышанным от приехавшего из Туркестана воронятника Константинопольского, побывавшего разок в этих местах раньше меня. Он тогда хохотнул заговорщически, крутанул свою черную бороду–горбушку, закрутив ее упругой спиралью, и поведал мне, в ту пору ~ зеленому аспиранту–первогодку, что, мол, готовься. П–в; Кизыл–Арват производит на россиянина незабываемое впечатление…
Позже, уже лучше зная Туркмению, я посмотрел места и поядренее, но Кизыл–Арват был первым провинциальным туркменским поселением транспортно–индустриального типа, с которым я познакомился, и он действительно запомнился мне на всю жизнь».
«18 января…. Деревьев в Арвате очень мало; всюду асфальт, пыльные пустыри и не менее пыльные широкие улицы. Но на улицы не похоже, так как дома вокруг только одноэтажные, а улица, в представлении москвича, ― это что- то узкое, окруженное чем‑то высоким. Поэтому и кажется, что здесь все широкое, как и окружающая пустыня: с боков не давит.
Вдоль улиц глухие заборы из досок, за которыми одноэтажные побеленные азиатские дома. Около ворот грязновато; черноватенькие туркменчата играют босиком в холодной пыли (маленькие девочки в затасканных цветастых платьицах пострижены наголо, но с золотыми сережками в ушах). Женщин как‑то не заметно. Мужчины часто кучкуются на углах или у приметных точек ― на остановках, у ларьков, на рынке. По–азиатски сидя на корточках, переговариваются, покуривая и поглядывая по сторонам. Аксакалы в огромных бараньих шапках ― тельпеках. Поразившим меня откровением явилось то, что под тельпеком на гладко выбритой голове надета еще и тюбетейка (а сама голова у стариков яйцевидная потому, что им ее в детстве специально тугими повязками стягивали; сейчас уже, наверное, так не делают).
Интересно, как выглядел Кизыл–Арват в 1884 году (лишь через три года после присоединения Закаспийского края к России), когда Зарудный приехал сюда во время своего первого путешествия по Закаспию?
Среди прочего, коллеги, бывавшие в Туркмении, напутствовали меня в Москве: «Не джентльменствуй чрезмерно в Арвате перед автобусом, а то останешься там навсегда». Я вспоминал эти слова, ожидая автобус до Кара–Калы и наблюдая людей вокруг.
На автостанции нищий туркмен–дурачок побирался, что- то пел, приставая с просьбами к ожидавшим автобус пасса–жирам, в большинстве игнорировавшим его каждый по–своему, давая иногда мелочь. Потом он вдруг, сидя на коленях, начал истово молиться, заунывно распевая непонятные мне слова, касаясь в низких поклонах лбом грязного пола. В этот момент ему все, находящиеся поблизости, сразу напихали в карманы подаяний, поругиваясь и посмеиваясь (опять совершенно беззлобно), посоветовали ему идти куда подальше, но когда он, закончив истерику и молитву, встал, всхлипывая, многие вокруг очень быстро и скомкан но сделали это мусульманское движение, заключающее молитву, ― омовение ладонями по лицу. Даже туркмен–подполковник в форме. И в отношении окружающих к этому дурачку, и в естественном всеобщем приобщении к его молитве мгновенно угадывалось что‑то исконное и важное, отличающее этих людей от меня самого и от всех тех, с кем я привык общаться дома.