В тихие, менее жаркие предвечерние часы вокруг еще много птичьего пения. От скал и каменистых осыпей раздается залихватский разбойничий посвист большого скалистого поползня. Эта деловитая птичка, шустро снующая между скал и строящая удивительные (как из цемента) гнезда, напоминающие конусовидные бункера, постоянно поддерживает меня своим оптимизмом.
У самой вершины Казан–Гау, на приметном камне–присаде, распевает синий каменный дрозд. Он действительно синий, и его классическая мелодичная песня звучит просто роскошно, когда, взлетая на несколько метров, он зависает в воздухе на пару секунд почти по–жавороночьи, а потом с песней же спускается на прежнее место.
На опустыненных открытых склонах, ниже в долине, повсеместно слышны поющие самцы желчной овсянки ― желтые, как лимоны, с морковно–красной головой; песня у них попроще и по эмоциональности не идет в сравнение с дроздиной; поют на кустах и на высокой траве, восседая недалеко от своих гнезд с голубоватыми, в бурую крапину, яйцами.
А вот это уже интереснее: от мелкощебнистой осыпи южных отрогов горы раздается очень необычная песня ― звонкое жужжание короткопалого воробья. Через минуту со склона слышны уже три самца; распевают себе на камнях и жиденьких кустиках, вполне мирно соседствуя друг с другом. Являясь здесь самым невзрачным видом (маленький, серенький, без особых примет), он одновременно и один из самых интересных: встречается реже многих других воробьиных птиц, имеет очень небольшой ареал и изучен еще далеко не полно (кстати, и не воробей вовсе, а отдельный обособленный род).
Снизу, от деревьев у Чандыра, парадоксально напоминая Подмосковье или Тарусу, доносится пение южного соловья ― он явно тяготеет к древесной растительности. Там же, на сухой верхушке дерева, пронзительно крича и трепеща в птичьем экстазе сине–зелеными крыльями, спариваются сизоворонки («сиворакушки» ― как их Зарудный называет); так и надо ― весна. Из‑за склонов ближайших адыров доносится озабоченное квохтанье невидимых мне кекликов ― разбираются там со своими куриными делами.
Вдоль горизонта на востоке, от Ирана в нашу сторону, перелетает, паря плавными кругами, как всегда невозмутимый, черный гриф (странно, конвекции‑то уже почти нет). Вдоль склонов Казан–Гау в неторопливом охотничьем полете низко над скалами скользит бородач, неизменно привлекающий внимание своей редкостью и экзотической трансцендентной внешностью (под клювом у него действительно торчит мефистофельская бородка из черных перьев). Особая птица, ох, особая; все в ней особо: весь облик, все поведение, то, что охотится активно на малой высоте; какой он, на фиг, гриф. Впервые вижу здесь экземпляр столь необычной для этих мест окраски: желтый низ и коричневатый верх тела окрашены у него соответственно в грязно–белый и темно–сизый.
В кусте держидерева в двух метрах от меня, почти над ухом, вдруг раздается возмущенный пронзительный стрекот: пара скотоцерок неожиданно обнаружила меня на своей территории. На этих маленьких длиннохвостых пустынных птиц, словно мыши хлопотливо снующих под ветвями, невозможно смотреть без умиления».
ЗМЕЕЯД
Вдруг увидели они огромную птицу, обессилевшую от ран и истекающую кровью. И та птица заговорила с ними человечьим голосом…
«26 мая…. Вдоль гряды холмов–адыров озабоченно пролетел куда‑то змееяд с заметно растрепанным оперением, ― птица явно не в лучшей форме. Этому редкому хищнику, питающемуся почти исключительно змеями и ящерицами, в эту весну туго: сухой год, змей мало (многие из них ползают как жалкие скелеты, обтянутые кожей, ― смотреть больно).
Наглядная и печальная иллюстрация всеобщей взаимосвязи всего вокруг: варварская рубка арчевых лесов на склонах и на плато, равно как и уникальных лесных зарослей в горных ущельях, привела к тому, что влага в почве не задерживается больше, как раньше, когда она сгладила бы засушливый эффект необычно ранней и сухой весны. Травянистые растения уже в мае выглядят выгоревшими, как обычно в сентябре, ― нет пищи для грызунов. Нет грызунов ― нечем питаться змеям. Нет змей ― не хватает корма для нормального размножения этих хищных птиц. В глубокой депрессии оказываются все уровни жизни, а причина этому, как бывает все чаще, ― венец творения, Homo sapiens ― человек разумный.
А ведь змееяд в Красной книге; редкий, во многом особый вид. В предшествующие сезоны я пару раз наблюдал змееядов, летящих с наполовину проглоченной и наполовину свисающей из клюва змеей, ― интересно.