Или вдруг выхватывает память из прошлого какой‑то эпизод, что‑то, казавшееся раньше незначительным, второстепенным, лишь мелькнувшим незаметно, и превращает его в очень важное, поражающее многоцветием и значимостью…
И все это в ритме шагов («клик–клик» ― шагомер); и на фоне яркого солнца сверху; зеленой весенней травы под ногами; привычных позывов хохлатых жаворонков из‑за холма; запаха полыни; и непроизвольно звучащей изнутри, снова и снова, совершенно нестроевой мелодии: «…цвет небесный ― синий цвет ― полюбил я с малых лет… ― с детства он мне означал ― синеву иных начал… ― и теперь ― когда достиг ― я вершины дней своих ― в жертву остальным цветам ― голубого не отдам…»
23
…чужестранцев следует встречать добром и лаской, ибо они понесут добрую молву о вас из страны в страну и… прославят ваше благородство и могущество.
Начав работать в Кара–Кале в 1978 году, еще до создания там заповедника и появления многочисленного пришлого экспедиционного люда, я конечно же привлекал внимание пограничников и местного населения. Сами посудите: поблизости от границы сидит в пустыне на раскладном рыболовном стульчике белый человек в черных очках, обвешанный аппаратурой, пялится в бинокль на пустое место (жаворонков никому не видно) и при этом постоянно говорит что‑то в микрофон себе под нос… Картина эта, по–видимому, в достаточной мере соответствовала общепринятым представлениям о вражеских происках.
ДОБРОВОЛЬЦЫ
Косясь… на ружья, белуджи вложили в ножны свои кривые сабли, загасили фитили и объяснили, что им отдан Гулям–Рассуль–ханом приказ уничтожить нас, но что они предпочитают оставаться в хороших отношениях с русскими ляшкерами…
«1 февраля. Андрюня, здравия желаю!
…Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольными помощниками пограничников, замечая меня из проходящих машин, порой тормозят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятельно убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.
Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в десяти шагах, продолжая задавать мне во–просы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вроде просто так, для себя, в руках их вертят…
Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…
Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет».
ЧУРЕК
― Ты кто такой? ― спросила она меня.
― Странник, ищущий приюта, ― отвечал я.
Старушка проводила меня в дом и, сказав:
― Располагайся здесь, ― удалилась…
Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась настороженность, все чаще звучало уже знакомое, с акцентом «Драствуй!». Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджика ― садового питомника у подножия Сюнт–Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.
Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками говорилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звучало от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: «Садись, сыну».
Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с подбиранием многочисленных юбок, кряхтящим сетованием на возраст, собственную неповоротливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающимися редким по искренности и доброжелательности смехом.
Подкалывающий товарища остряк, сказав что‑нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал дружественность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.
Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешиться от забот, отдаваясь радости текущего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.
Но больше всего в происходящем, как и вообще во всех моих наблюдениях за туркменами, меня поражали лица стариков. И особенно ― лица пожилых женщин.