Появляется главное предварительное блюдо ― густой суп из баранины с овощами ― шурпа. Подают ее в нескольких больших мисках, по одной на двоих или на троих. Я не могу оторваться от потрясающего чурека с хрустящей корочкой, но вид нежной постной баранины в шурпе буквально дурманит, мы все с энтузиазмом беремся за ложки. Пустеющие миски исчезают, убираемые всевидящими незаметными хозяйками, и сразу возвращаются назад, вновь наполненные горячей шурпой.
Веяние нового времени ― по случаю нашего приезда раскупоривается водка и разливается по граненым стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиалушек пить, особенно в жару).
Вообще‑то традиции алкоголь не приветствуют. Молодые ребята–туркмены раньше никогда водку до возвращения из армии не пробовали, а сами аксакалы, усаживаясь по поводу чего‑либо юбилейного, нередко разливали коньяк по чайникам и пили его под видом чая (дабы Аллаха не гневить). Сейчас все упрощается.
Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так просто наелся. Но вся эта вкуснятина ― лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.
Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный таган. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, которые я когда- либо пробовал, ― плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золотистого риса; каждая рисинка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри… В моем понимании такой плов ― это Плов ― абсолютный символ явления как такового.
Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неизбежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процессом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.
И вот сидим, вкушаем эти обалденные плоды туркменской земли и туркменского гостеприимства, а гости–россияне ведут себя очень по–разному. Немало таких, кто воспринимает все это как должное, а порой еще и нахраписто, с байскими замашками, требует: «Давай, давай!»
Откуда такое? Для меня очевидно, что это глубинные скрытые комплексы проявляются, внутренняя убогость и ущемленность прут наружу. Недополучил этот человек сам уважения, или унижали его самого, или что‑то не сложилось, вот он и играет в «большого белого брата».
Смотрю на такого, надо бы пожалеть, но не получается. Ах ты, думаю, дубина, мозгов в твоей русой голове ― кот наплакал, характера ― никакого, а туда же, косишь под «белую бестию». Мало того, что русских дискредитируешь, не понимаешь, что из‑за таких, как ты, русакам в Азии глотки резали и будут резать дедовыми ножами. Туркмены уж до чего безобидный и миролюбивый народ, но уж если таких до предела поджать, то уж тогда держись: «бас–халас»… У меня никогда с местными проблем не было. С азербайджанцами было, в Дагестане, сам помнишь, чего натерпелись до того, как я с Мухаммедом–Слоном побратался, а здесь ― никогда.
Ладно. Приедешь ― возьму тебя с собой в Кара–Калу. Хотя такого плова не обещаю. Такой плов лишь для настоящих башлыков («Ты понымаэшь, да?»). А ты кто? Чегалар, салага. Иностранный специалист.
А потому давай там, в своей Африке, поскромнее, не забывай, что «мы, пацаки, должны цаки носить»… Сей «разумное, доброе, вечное» в духе пролетарского интернационализма и не унижай снисходительным отношением братьев по разуму, а то сделают из тебя ритуальную мумию…
Будь здоров».
РАЗГОВОР
Поведай мне свои печали, авось я сумею тебе помочь!
«20 марта…. Молодой парень, верхом на ишаке пасущий отару овец, заметил меня, сидящего на голом холме, отъехал от своей отары, приблизился ко мне вплотную и долго стоял в двух метрах от меня, рассматривая и не говоря ни слова.
В этот раз я не стал заводить разговор, предоставив ему инициативу. Минут через пять мне стало совсем уж невмоготу, я почти решил дружески начать разговор, но потом приструнил сам себя: «Не суетись! На Востоке ты или не на Востоке?..» Прошло еще минут пять; парень молчал, ишак громко вздыхал и пофыркивал. По прошествии следующих десяти минут парнище, так ничего мне и не сказав, зычно гикнул, поддал ишаку под бока каблуками, пыля спустился вниз по склону, распугав мне всех жаворонков, и поехал назад к своим баранам. Мы общались с ним таким образом двадцать шесть минут (у меня все записано в дневнике при хронометраже наблюдений за птицами)».