Короче, подхожу с этой сумкой к совмагу сигарет купить: там втрое дешевле, чем в дуканах. Был как раз понедельник ― наш день в совмаге, отпускали по ведомости проекту пединститута (я на ней снизу от руки приписан как консультант). Закупаем в совмаге популярные товары, и все отмечается в ведомости (в прошлый раз народ с воодушевлением набирал селедку и майонез). Раз в месяц брали и «норму» ― полагавшуюся на человека бутылку водки, ― но лишь до небезызвестного постановления; теперь боремся с пьянством, как и вся наша далекая страна.
Так вот, у входа в совмаг крутится пацан шуравийский, ждет мамашу. Ходит, неудобно засунув кулак в нагрудный карман клетчатой рубашки, бубня что‑то про себя. Вижу, распирает его прямо, подхожу… Он, как поймал мой взгляд, прямо кинулся ко мне и бережно раскрывает потный кулак: «Дядя! Смотрите! Мама купила мне три сливы!» Трам–та–ра–рам, думаю, честное слово, дождаться бы сейчас эту ханумку да накрутить ей хвоста под видом особиста за такую экономию и урон советскому авторитету… Впрочем, какой из меня особист с этой сумищей…
Обсуждали это вечером. Наши мужики из проекта собираются иногда вечерком в преферанс поиграть, так, входя, складывают пистолеты на стол в прихожей» Преферанс ― дело такое, сидят до последнего, когда уже бежать надо, вот- вот дрейш, то есть комендантский час, когда часовые–царандоевцы, завидев кого‑либо на улице, орут ужасающими, гортанно–звериными воплями: «Дрейш! ― Стой!» (европейцу так вовек не крикнуть). Тут картежники вскакивают, оружие свое в толкотне расхватывают, распихивая по карманам, а жены на них покрикивают, чтобы опять пистолеты не перепутали…
В микрорайоне между нашим домом и домом напротив поставили недавно еще один бэтээр, так под ним через неделю уже все окрестные собаки ночевали. Как ни посмотришь из окна, в люке торчит то хвост, то голова толстого черно–белого щенка. Потом бэтээр уехал, а щенок этот день за днем все лежал на том самом месте и еду ни у кого не брал. Потом уже другой бэтээр поставили невдалеке, и вскоре этот пес уже гордо на нем восседал вместе с нашими солдатиками. Как с грустью сказала, проходя мимо и глядя на это, наша соседка, медсестра из госпиталя: «Хоть кто‑то здесь рад нашему присутствию…»
О, вон наш самолет летит, празднично отстреливая из‑под хвоста ярко горящие шашки для отвода теплонаводящихся ракет. А взлетают самолеты в аэропорту всегда очень круто, сразу вверх, вверх; а ночью гудят без бортовых огней. И всегда пара вертолетов при взлете в воздухе для прикрытия; вертолеты здесь ― дружные животные, всегда парами или стайками.
Горы как в Кара–Кале. Пройтись бы по ним ногами, а то все на машине и на машине, не сунешься пешком никуда. Солнце тоже самое. Горляшки те же самые. Одна загнездилась на балконе; точно так же замирает в испуге, когда выхожу покурить, как и у Муравских на веранде под козырьком крыши. Я сам был там, сейчас здесь. А контекст ситуации другой…
Иногда в такой момент Володин, продолжая заниматься бумагами, вдруг спрашивал меня, стоящего у окна, про Туркмению и про орлов что‑нибудь совершенно неожиданное и конкретное, явно не согласующееся с текстом читаемого им документа…
Из окна «тойоты» мы раз за разом рассматривали окружающие Кабул, недоступные для нас предгорья Гиндукуша, ще–мяще похожие на Копетдаг, ― даже пыль и ветер там пахли так же, как в Туркмении. При этом мы нередко говорили о фасциатусе, встречающемся и в Афганистане тоже, и порой всерьез высматривали его в парящей на горизонте хищной птице…»
НОЧЬ В КАБУЛЕ
У меня проходит сон, но я не сожалею о нем, так как чувствую, что и без него хорошо отдыхаю в наступившей тишине… Душою моею овладевает беспричинный восторг; я любуюсь на блестящие звезды, прислушиваюсь к неясным звукам горячей южной ночи, наслаждаюсь одиночеством и восхищаюсь тишиною.
Горько плачет он ночью, и слезы… на ланитах его…
«25 августа. Проснулся оттого, что на руке пикнули не выключенные перед сном часы. Три часа. Проснулся с праздничным ощущением здоровья и благодати жизни.