Так вот, для меня несомненно/ что она ― полноценная часть разнообразия и конкретности окружающего мира, без которых мой внутренний мир, мое внутреннее «я» просто развеются в никуда, и все…
Настораживающая меня самого страсть к собирательству ― оттуда же. Детали. Не могу пройти мимо необычного камня, птичьего пера, гнутого сучка. А сейчас уже ― мимо необычного пейзажа, восхода, заката, ракурса на куст держидерева или на голый склон холма. Обязательно должен сфотографировать. А разве бывают обычные ракурсы, обычные восходы или закаты? Бывают скучно снятые вещи, фотографии, которые смотреть неинтересно, это да, но сам ракурс и сама вещь в реальности почти всегда уникальны и интересны. Так что аппарат теперь с шеи не снимаю…
Кстати, Зарудный собирал в своих экспедициях не только научные коллекции, но и все интересное подряд. Вот уж кто наверняка знал цену деталям. Подозреваю, что он этим порой даже слишком увлекался. Подвиды некоторых птиц он выделял на материале, в котором другие систематики никаких отличий не находили.
Помнишь, я в восемнадцать лет нашел в Сибири в тайге человеческий череп? Даже мысли тогда не возникло, что могу его не взять. Сережка Дорогин ― мой капитан на байдарке, сначала протестовал, но, увидев мою решительность, смирился, сделав вид, что его успокоили мои уверения в том, что я этот череп отмою. Недавно узнал, что Зарудный тоже хранил найденный где‑то человеческий череп. Интересно, смотрел ли он на пустые глазницы, представляя, какая жизнь некогда светилась в них, каким событиям был свидетелем тот человек, на каких деталях останавливалось его внимание? (Впрочем, про «бедного Йорика» наверняка каждый задумывается, кому черепушка в руки попадает…)
Короче, нечего здесь теоретизировать, а, опять‑таки, работать надо над собой, работать; изживать надо врожденное занудство. А то куда это годится: образ как таковой для меня не очень‑то и важен, если нет к нему в запасе десятка незаметных на первый взгляд деталей…
Фотография же действительно отличная, молодец. Я только не понял, предмет справа на столе ― это что? Тоже резня? Темная кость? Или светлое дерево?»
30
Из цитадели донеслись звуки рожка вечерней зари и голос муллы, призывающего правоверных к молитве, а совсем близко закричала, завыла, захохотала и заплакала большая стая шакалов. Потом все стихает.
С Андрюхами мы тоже посмотрели ястребиного орла, парящего над иранскими горами. Пообщались с пограничниками на заставе. Раздавили колесом своего грузовика мой верный бинокль, подаренный перед началом аспирантуры родителями. Я непростительно положил его на бампер, он упал, колесо вдавило его в мягкую дорожную пыль, даже не повредив корпус, но сбив юстировку, исправить которую так и не удалось (Поляков, уезжая, оставил мне тогда до конца сезона свой, ― спасибо!).
Ничего существенного к материалам по фасциатусу мы с Андреями в той поездке не прибавили, но зато посмотрели прекрасные места и провели незабываемую ночевку вдалеке от поселков, посреди опустыненных увалов.
Остановившись еще засветло, мы быстро выбрали место, следуя рекомендациям Полякова: чтобы обзор был подходящий по профилю холмов вокруг долинки ― если повезет, может, шакалов ночью не только послушаем, но и посмотрим.
Шофер экспедиционной машины ― крупный рыхловатый Коля, недовольно, но беззлобно бурчал на все вокруг целый день, а уж упоминание про шакалов окончательно разбило давно надтреснутую чашу шоферского терпения.
― Вы чего, совсем, что ль, охренели? Шакалов смотреть… Мотаемся, мотаемся, целыми днями… А это ведь не асфальт, ёнть, по этим ухабам рулить, знаешь ли, Андрей, коэффициент платить надо… Смотри, если ночью они спать не дадут, завтра не поеду никуда, день отдыха.
Неделин, формально являющийся командиром отряда, на которого оформлена академическая экспедиция, молод и крут, но вздыхает с усталым пониманием:
―Ну и грузило же ты, Колюня… Слушай, если ты не перестанешь гундеть, я тебе сейчас тресну в репу, сяду сам за руль, а ты пойдешь пешком, куда хочешь, ― хоть домой в свои Люберцы…
Коля, обиженно насупившись, отходит за машину отлить по малой нужде, продолжая что‑то недовольно бубнить низким басом. Когда мы устраиваем лагерь, он, поев, залезает в свою кабину, закрывает все окна–двери («Комары поналетят, уж я‑то знаю»), и вскоре оттуда уже рокочет приглушенный ровный храп, словно оставленный на ночь включенным на холостом ходу мотор грузовика.
Полная луна в ту ночь освещала все вокруг, как пограничный прожектор, напоминая каждому смотрящему на нее о всеобъемлющем могуществе Селены. Майская азиатская ночь опять удивляла меня непривычным россиянину ночным теплом (мы сидели даже без футболок, отдыхая от дневной жары). Голые склоны пустынных адыров фантастически белели в лунной темноте, порой заставляя меня встряхивать головой, чтобы вернуться к реальности: так и казалось, что они сияют исходящим изнутри ровным холодным светом.