Мы все стали разбегаться в разные стороны, солдаты открыли стрельбу по убегающим. Я видела, как падали люди. Всю ночь мы прятались в лесу.
На следующий день мы пошли в сторону Минска. По всем дорогам шли беженцы. Они рассказывали о жутких зверствах немцев над населением. Я старалась не слушать, так как то, что они рассказывали, было страшно. После я сама все это видела. Когда мы сидели в сарае, немцы также издевались над нами».
Вопрос: Сколько человек было заперто немцами в сарае и что они делали с вами?
Ответ: «В сарае было нас больше 200 человек. Очень много было женщин. Были и дети.
Как только нас загнали в сарай, к нам пришел офицер Гуммер с солдатами и стал спрашивать, кто желает остаться в Германии. Никто, конечно, не согласился. Гуммер подошел к одному мужчине и спросил его, согласен ли он остаться в Германии, и когда он отказался, ударил его плеткой, а солдаты начали избивать его. Он был весь в крови. Так немцы поступали со всеми. Гуммер подходил к каждому из нас, задавал один и тот же вопрос и после отказа хлестал плеткой, а потом набрасывались солдаты и били чем попало. Мельчукову Людмилу Ивановну, девушку 16 лет, за ее ответ: „Ничего не знаю, вы не русский, и я вас не понимаю“, Гуммер приказал солдатам изнасиловать. Солдаты схватили девушку и увели в лес».
Вопрос: Вам известна судьба этой девушки?
Ответ: «Да, известна. После Мельчуковой солдаты увели в лес еще много женщин, в том числе и меня. В лесу я видела следующее: около деревьев стояли доски, к которым штыками была приколота еле живая Мельчукова. На наших глазах немцы отрезали у Мельчуковой груди и окровавленным куском человеческого мяса мазали ей лицо. Остальные солдаты в это время смеялись.
Вместе с Мельчуковой была уведена в лес Березникова Варвара Михайловна.
Так же, как и все другие женщины и девушки, она была изнасилована большой группой немецких солдат. После этого солдаты издевались над ней, отрезали у нее груди, резали тело ножами, а затем застрелили. Я видела в лесу много трупов женщин и девушек. По лесу все время раздавались крики и стоны женщин и выстрелы. Многие немецкие солдаты были пьяны и все время громко смеялись. Многих женщин, в том числе и меня, немцы подвергали насилию со стороны целых групп солдат… Из 75 женщин нашей колонны были изнасилованы и затем зверски убиты немцами 35 женщин и девушек. Это я знаю хорошо. О судьбе остальных женщин я не знаю».
Она осталась жива, эта гадина, родившаяся в нашей области. Спасая свою шкуру, она стала фашистской шпионкой и пошла к нам в тыл выполнять фашистские задания, вредить, разрушать то, что мы создали своими руками, что любим и защищаем, готовые отдать всю кровь, капля за каплей. Вместо того, чтобы умереть героем, предательница кончила жизнь презренным врагом своей родины.
Вл. Лидин
Люда из щелей
Двадцать пять лет создавался новый человек в нашей стране. Выросло новое поколение, не знающее ни подлости прошлого, ни унижения человеческой личности. Большинство людей старшего поколения поняло правду нашего времени, стало строителями и поборниками нового общества.
Но есть еще люди, которые более двадцати лет, как клопы, жили в щелях. Почти четверть века, прикрытые профсоюзными и иными билетами, обвешанные значками Осоавиахима и МОПР, они ходили среди нас с загримированными лицами. Мы в спешке Дней принимали этот грим) за человеческий облик. Понадобилась война, жестокое испытание, когда с человека сдирается мякоть приспособленчества, когда он должен не обещать, а действовать, и мы впервые за двадцать пять лет увидели их настоящие лица. Осоавиахимовские значки слетели, как погремушки, и подлинный облик врага, разносителя слухов и сплетен, паникера и шептуна, появился в эти грозные дни.
Москвичи прозвали этих людей агентством «ОГГ» («Одна Гражданка Говорила»). Это остроумное прозвище не выражает, однако, существа подобных людей, среди которых немалая часть — агентура врага, распускающая нелепые, ядовитые и подлые слухи: «Немцы сбросили парашютный десант за Крестовской заставой»; «Все железнодорожные пути и узловые станции давно разбомблены»; «Артисты МХАТ прислали в Москву ходока за хлебом»…
С облезлой собачонкой на ременном поводке или с кошелкой за продовольствием они проползают по московским улицам, похожие на выгоревшие фотографии прошлого века, эти шепчущие громкоговорители, эти люди, у которых нет родины и чести и которым все равно, перед кем сгибать шею, кому льстить и перед кем заискивать. Некоторые из них пролезают на заводы и фабрики, чтобы и сюда, в наши здоровые и мужественные рабочие районы, принести свой зловещий шепоток, свою бактерию клеветы.
…Он входит в шестом часу вечера в московское кафе. В дни, когда батальоны уходят на фронт, он необычно оживлен и торжественен. Его обвислые, как у старого пойнтера, щеки свежевыбриты, на нем крахмальный воротничок с большими углами — мода 1914 года, его голенастые ноги вывертываются на ходу. Он с прискорбием оглядывает посетителей в этом кафе — советских граждан. Он хотел бы крикнуть официанту: «Человек!», как в былые времена, когда, может быть, царская охранка оплачивала его труд провокатора. Он проволочил сквозь 25 лет свое тощее тело, свою лакейскую привязанность господам, перед которыми можно сгибать подагрические колени… Он сидит за столиком, оглядывает мутным взглядом под красноватыми веками посетителей и победоносно шмурыгает длинным носом с полипами. Что ему родина, честь, судьба русского народа, судьба русской земли? Было бы плачено, а за плату можно расторговать свою поганую душонку, которую четверть века, как куколку бабочки, прятал он под профсоюзным билетом с аккуратно наклеенными марками взносов.
…Кулацкий выкормыш, хмурый детина с хмельными глазами, этот пробрался на московский завод. Он больше всех обычно кричал на собраниях, больше всех горячился, доказывал, стукал себя кулачищем по бычьей груди. Стоило запахнуть в городе войной, тревогой близкого фронта, как именно он со своими нахальными хмельными глазами начал нашептывать, смущать честных рабочих, особенно женщин, став вдруг из рвача подозрительным ходатаем и болельщиком за чужие дела. Мы узнаем в его облике громилу, подлеца и погромщика. В сложные дни войны он хотел бы вызвать замешательство, воспользоваться посеянной паникой и загребастыми руками в рыжей шерсти отхватить «военную добычу», узел, украденный с грузовика, или мешок с продовольствием…
Тихонький, нейтральный старичок, с постными зализами седых редких волос, любитель кактусов или канареек, в прошлом обладатель домишка где-нибудь в Замоскворечьи или на Таганке, скромный счетовод, аккуратный чинуша.
Тем же тихим, вкрадчивым голоском, каким он докладывал начальству о своих счетоводных делах, сеет он сейчас слухи и зловонные сплетни. С клетчатой кошелкой, завсегдатай соседних по его месту жительства молочных, булочных и бакалейных магазинов, он стоит в очереди среди женщин, повествует о последних происшествиях, тут же выдуманных, размноженных и преподносимых, как свидетельство очевидца. Получив свою долю продовольствия, посеяв в легковерных умах сомнения, он так же кротко прошествует домой, к канарейкам, к тихому уюту «совершенно аполитичного» и вполне до поры, до времени «советского» человека.
Доверчиво развесив уши, повторяя непристойные сплетни, иные обыватели, сами того не подозревая, становятся агентурой враждебной и организованной силы. Врагу нужны паника и замешательство. «Мирный гражданин», «нейтральный» старичок, сомнительный рабочий, неопределенные личности, которые двадцать лет ходят в литераторах, но более популярны среди литераторов, как специалисты игры на биллиарде, притихнувшие, притаившиеся обыватели, которые из своих обжитых уголков выпускают бациллу оплетен и паники, — это его, вражеская агентура.