…В мае голодного сорок второго медленно двигался по бугристой тундре олений аргиш[8]. Еще накануне казалось, что солнце стремится совладать с холодами, путь предстоит, хотя и не близкий, но обычный. Снега ярко блестели под солнцем, из полузаметенной ими еры взлетали куропатки. Птицы еще не сбросили меховых «штанов», но уже приоделись для брачного пира в пестрый наряд, и только рулевые перья хвоста, окрашенные в черный цвет, выдавали их. Олени легко тянули тяжелогруженые нарты по твердому насту. Трое рабочих, ихтиолог за старшего да ясовей — вот и вся экспедиция.
На нартах, прочно увязанные веревкой-травянкой, лежали сети, кухонная утварь, инструменты — топоры, пилы, пешни, без которых на новом месте как без рук, скудный запас продуктов. Даже туристы отправляются теперь в путь куда лучше снаряженные, чем эти, ехавшие по тундре люди, среди которых равным считался мальчишка лет тринадцати, Ваня Мартюшев. Низкие берега с зарослями ивняка и карликовой березы, перемежающиеся холмами, были привычны его глазу: вырос в тундре.
Много лет спустя он скажет:
— Сколько отец на побережье изб понастроил, каждую весну на новое место выезжал плотничать, а пожить ему, пожалуй, ни в одной не довелось.
Прока Лагей уверенно вел аргиш вдоль побережья на восток. Худющий, в чем душа держится, с постоянно слезившимися глазами, с табакеркой в руке, то и дело подносящий пальцы к носу, славился старик оленевод как лучший проводник Большой Земли. Куда и кого только не возил он на своих олешках. Вертолетов в то время еще не было, о них даже не мечтали.
Еще накануне они радовались легкости дороги, а утром тепло пало, да какое. Олени по брюхо проваливались в сырой снег, с трудом выбираясь из него и вытягивая нарты с поклажей. Старший группы ихтиолог Сергей — тихий, молчаливый мужчина лет тридцати, что даже и днем не мог обходиться без очков, помогая вытаскивать нарты, повторял:
— Ничего, Петрович, доберемся. К Северу идет.
С его легкой руки Ивана Мартюшева с тех пор и зовут Петровичем.
— Откроем новые угодья, промысел развернем. Рыба ой как нужна. На нас в городах надеются. И дичи можно заготовить. То ж подспорье. На худой конец чаек начнем добывать — все мясо. Значит, избу на Грешной твой батя рубил?
— Он! Писем давно нет. Мать совсем высохла, — как взрослый, отвечал зуек Иван.
— С такой семьей высохнешь. Восьмеро вас. Тяжело матери. А ты совсем мужиком становишься. Учиться бы… — развел руками ихтиолог, — но… понимаю… все понимаю.
— Кто семью кормить станет?
— Да-а-а! А если с нами до осени останешься?
— Возьмете?
— За главного снабженца у нас будешь. Моим заместителем, так сказать, за главного рыбака.
— Зуек! — добродушно усмехнулся Кирик, узколицый парень лет двадцати с заломленной шапкой-ушанкой. — Рыбак из него, что из меня…
— Сам ты зуек! — оборвал Кирика Петрович. — Еще посмотрим. Я на тонях еще с дедом бывал… А ты… Сам-то — вон какой дядя, а все Кирик… Кирик… — И парнишка показал ему язык.
Виктор, полная противоположность Кирику — небольшого роста, коренастый, рыжеватый, всегда с улыбкой на пухлых губах, поддакнул:
— Во-о-о! Так его. Правильно, Петрович! Еще посмотрим.
Зуек не прозвище. Так называли раньше подростков, ходивших вместе со взрослыми на рыбные промыслы. Они выполняли там самую «черную» работу — распутывали снасти, шкерили рыбу, таскали плавник для костров, сушили над огнем промокшую одежду старших. Это были мальчишки из бедных семей, родители которых не могли обучить их грамоте. Зуек — последний человек в артели. Чуть что не так сделает — линьком каждый отодрать мог. За ужином в стороне сидел, не смея подойти ближе к столу, ждал, когда старшие встанут и что-нибудь оставят для него. А старшими были тяглецы, весельщики, метальщики. Нужда за горло возьмет — поневоле мальца в зуйки отдашь. Деться некуда. Мужикам на путине не до сладких разговоров. Останься дома, как зимой жить будешь: по деревням ходить — просить: «Рыбинку Христа ради!»?