Погода начинает портиться. Если же не забрать раненого, то врач из города может не прилететь. Куропатка перед вылетом вертолета из Хорейвера на березах кормилась. К пурге это.
…Вертолет возвращается в «Саук-1», а нам пора на какое-то время снова вернуться в давний сорок второй, к аргишу, что медленно тянется по льду губы, к зуйку, что давным-давно считается одним из опытнейших рыбаков студеного побережья, знатоком его, у которого в каждом поселке, в каждом стойбище то друзья до гроба, то родня, а все вместе — свояки.
…Аргиш медленно тянулся по льду губы. Лед был крепким, гладким. Чуть поскрипывая полозьями, нарты переваливались через заметенные снегом торосья, но чем дальше, тем становилось хуже. Осенью здесь проходило сжатие льдов и все чаще перед нашими путниками вставали стены из сплошных выступов, похожих на противотанковые надолбы, виденные перед отъездом на страницах газет. Их приходилось или объезжать далеко стороной, или переползать, подталкивая и придерживая нарты руками. На горизонте белели перистые облака, справа вершины сопок — и ни дымка. Оленьи стада еще не подошли к побережью.
Иван, ехавший в середине аргиша, рассказывал очкастому ихтиологу про то, как его дед учился грамоте.
— Приедем домой из школы-интерната — пристанет к нам: учи да учи. Мусолит химический карандаш по утрам до того, что губы синими станут, щеки пятнами покроются. Печатными буквами всю страницу из тетради в клетку испишет, а они, как утки от худого охотника, в разные стороны разлетаются. Напишет слово, прочитает по слогам, а отец рядом сидит, смеется, бороду рукой теребит. Отец с оленями на войну ушел: пастухи да триста оленей. На Архангельск, а оттуда прямо на фронт. Не пишет что-то. А дед прошлой зимой помер. Когда я только учился танзей[10] кидать, он все спорил с дядьями, наперегонки с ними бегал. Не с ними, а их упряжками! Эту, как ее, стометровку быстрей оленей пробегал. И на медведя с ножом ходил, вырубит длинный шест, привяжет к нему охотничий нож, а утром шкуру в чум тянет.
— Сам-то как учишься? — лукаво спросил ихтиолог.
— Я-то? Да по-всякому. Поначалу, когда в интернат привезли, не понравилось мне там. В деревянном чуме душно, и кормят худо — абурдать нечего, и за олешками не побегаешь. В чум тянуло. За зиму два раза бегал. Второй раз две недели искали, пока голод не прижал — не выходил, куропатками питался — лук у меня был с собой, да не стало их, спал в куропаточьем чуме.
— Где?
— В куропаточьем чуме. Ну, как куропать — в ямке под снегом. Там тепло, никакой ветер не берет. Пока не вернулся в поселок, не могли найти, а я видел упряжки, знал, что меня ищут, и, как песец, хоронился в застругах. Второй раз еще и капкан прихватил, четырех песцов поймал, а куропаток для еды сколько. Потом отец с матерью стали часто навещать, на зимние каникулы в чум брали и пообвык. Татка хотел, чтобы я учился, шибко ученым стал, по-всякому уговаривал, даже ремнем, а он у него тяжел — с медной бляхой. Раза два остегнет и закричишь: «Не буду больше, не буду».
— Да, ты на меня похож, — засмеялся Виктор, едущий рядом, злой на окружного военкома за то, что тот его вместо фронта в тундру направил. Виктору уже двадцать исполнилось. Глаз у него шустрый, руки сноровистые, снайпером бы ему стать.
С трудом, но суток через пять они добрались до устья Грешной, утопив при переходе через забереги одни нарты. Оленей удалось спасти, обрезав постромки, а нарты ушли под лед, быстро течением затянуло. Было жаль лодку, часть боеприпасов, но приходилось терпеть. Виктор, ехавший с этой упряжкой, тоже искупался в ледяной воде, но, к счастью, все обошлось благополучно.
Изба, стоящая на речном крёже, была до потолка забита снегом, давно никто не бывал на этом берегу. Вьюги сбили входную дверь с петель, открыли в комнату доступ всем семи ветрам. А может, это ушкуи постарались? Изредка они забредают сюда.
Пришлось ставить чум.
— Зимний не надо. Летний ставьте, — сказал Прока Лагей. — Тепло идет.
Чум — древнее жилище охотника и оленевода. Двадцать шестов, поставленных конусом и связанных вверху крепким ремнем. На них навешено старое полотнище из оленьих шкур, шерсть с которою давно облезла. Зимой ставят шестов вдвое больше и два покрытия делают — одно мехом внутрь, другое — наружу. Внутри чума два шеста с перекладиной на высоте плеч, куда навешивают котел или чайник, лист железа, на котором разводят костер, гладко выструганные доски вокруг очага, на которых разбросаны оленьи шкуры, сбоку отверстия для входа.