Широко раскинув руки, на повети — большой пристройке к дому, где хранят сено, — лежал Торопов. Наумовна позаботилась о нем, дала на всякий случай овчинную одевальницу, в которой и на снегу спи — не замерзнешь. После дождя на сеновале было прохладно, сено пахло смесью пряных трав. Подумалось Николаю, что, не работай он в инспекции, косил бы где-нибудь сейчас по утрам густые в рост человека травы, метал бы зароды в жаркий полдень, а когда дождь — возил бы траву на силосование. О матери вспомнил, о ее просьбе поскорей молодку в дом привести. «Заждалась. Хочется внучат понянчить».
В зыбке еще, знать, качается невеста Николая Торопова, младшего рыбинспектора. А Синегориха про любовь бает… Любовь? Врут люди. Никакой любви нет. Блажь!.. Насмотрелся парень, как живут соседи… Куда ни посмотри — разводы кругом. Жениться всякий дурак сумеет, а жить… Вот новый дом построить — это да! Старый стал совсем никудышный. Потом можно и невесту подыскивать. Много их в деревнях, как морошки на Петровом болоте, куда в детстве с ведрами бегал. Бери, какая приглянется. Успеется с этим. Мать вон Маруську метила. Какая она невеста, Маруся. Разве что вместе в школе учились. Колобок! Каты-покаты… Тоже выдумала мать!
Снова ударил ветер, налетел дождь, но весь дом уже крепко спал, лишь оторванный край тесины на крыше то и дело стучал поскрипывая.
Наумовна загремела ухватом. Сима открыла глаза, сладко потянулась.
— Спи. Рано еще. — Наумовна вытащила из печки сильно подгоревший хлеб. — Пока коровушку доила, чуть все не сгорело, корки-то тю-тю…
Сима улыбнулась. Ей приснилось что-то хорошее-хорошее, а вспомнить не может. Она тряхнула головой, собрала волосы в пучок, стащила с табуретки кофточку.
— Вставай, соня! Не замерз там? — послышался со двора ее голос.
Варвара Наумовна, хлопоча у печки, посмеивалась. Она еще не успела забыть свои молодые годы, помнит, как и с чего все начинается.
— Вставай, помочь старухе надо! — вполголоса сказала Николаю Сима.
— Иду! — Торопов тут же взял на себя хозяйские заботы: сбегал к Суле за водой, наколол дровишек про запас, помог старухе проводить корову на поскотину, привязал овец на густую отаву неподалеку от деревни.
Сима, прищурившись, глядела, как ловко у него все получается. «И не спешит как будто, а в руках все спорится», — подумала она. Родышевцева стала понимать характер северян и начала по-иному смотреть на своего молчаливого помощника.
— Долго пробудете на Белом? — спросила хозяйка. — Когда ждать-то?
— Сколько займет, Наумовна! — Сима подтянула ремень полевой сумки, свисающей с плеча, и махнула рукой.
донеслось с опушки леса. Удаляясь в глубинку к Белому ручью, уводила Родышевцеву и Торопова проселочная дорога.
Обследовав по Белому несколько ям, где водились лишь окушки да жиганы[6], они вышли к устью Гусиного ручья, вытекающего из непроходимых болот.
Путь пересекла широкая, плотно выбитая тропа. Сима остановилась, задумалась, куда ведет. Лайка, бежавшая с ними от самой деревни, присела, повернула в сторону девушки морду с черной постоянно шевелящейся кнопкой на кончике носа, будто спрашивая, можно ли сворачивать?
Осока неожиданно зашевелилась. Из нее показалась лобастая морда чужой рослой собаки белесой окраски с поджарыми боками. Чужак ткнул носом в бок лайки.
— Ну-у! — Но чужак и ухом не повел на окрик девушки, только клыки показал. — Ко-о-ля!
— Иду!.. Тишина.
Поблизости, скрытая осокой, заскулила лайка. Прибежала, жмется к ногам Симы, жалобно повизгивает.
— Вон та, чужая. Видишь? — Сима показала Торопову на пригорок. Один за другим прогремело два выстрела. Раздался протяжный вой.
— Выводок тут…
— Чей выводок? — Родышевцева не поняла.
— Волки. В деревне надо сказать, ближе к холодам овец начнут резать. Не бойся, нас они не тронут.
Давно ли цвет морошки на болотах так густо осыпал кочки, что порой думалось, цвет ли, может, снег напал? Когда погода ухудшилась, уже зрели ягоды. Ложбины на праздничные чаши похожи — просят отведать, чем богат Север. Вот и голубика поспела — ею не прочь полакомиться и старый, давно отлетавший свое глухарь, что живет, как старовер, в глухой чащобе, и шустрый зайчишка, родившийся на первой прогалине, и медведица, купающая своих увальней в безымянных ручьях. Брусника покраснела, словно извиняется, что опаздывает. О ней еще вспомнят, не только на всю зиму запасут, но и весной станут собирать из-под снега. Для ребятишек лакомство, взрослым угощенье, а чаще лекарство… Было лето, и нет его.