Так заманчиво видна!
В парафиновом сияньи
Скоро ль распахнется дверь?
Это сладость ожиданья
Не прошла еще теперь.
Позабыты все заботы,
Ссоры, крики, слезы, лень.
Завтра, может, снова счеты,
А сейчас — прощеный день.
Свечи с треском светят, ярки,
От орехов желтый свет.
Загадаешь все подарки,
А загаданных и нет.
Ждал я пестрой карусели,
А достался мне гусар,
Ждал я пушки две недели -
Вышел дедка, мил и стар.
Только Оля угадала
(Подглядела ли, во сне ль
Увидала), но желала
И достала колыбель.
Все довольны, старый, малый,
Поцелуи, радость, смех.
И дрожит на ленте алой
Позолоченный орех.
Не ушли минуты эти,
Только спрятаны в комод.
Люди все бывают дети
Хоть однажды в долгий год.
Незаслуженного дара
Ждем у запертых дверей:
Неизвестного гусара
И зеленых егерей.
Иглы мелкой ели колки,
Сумрак голубой глубок,
Прилетит ли к нашей елке
Белокрылый голубок?
Не видна еще ребенку
Разукрашенная ель,
Только луч желто и тонко
Пробивается сквозь щель.
Боже, Боже, на дороге
Был смиренный Твой вертеп,
Знал Ты скорбные тревоги
И узнал слезовый хлеб.
Но ведет святая дрема
Ворожейных королей.
Кто лишен семьи и дома,
Божья Мама, пожалей!
Это "Елка" Кузмина, ровно сто лет назад написана. Было в 1917 году что-то хорошее. Не ушли минуты эти, только спрятаны в комод. С наступающим сочельником!
Ездили сегодня с другом Ипполитовым в Ясную поляну. В музей не попали, все билеты проданы, народ с похмелья двинулся 3 января в гости к любимому Льву Николаевичу, толпится в доме. А мы погуляли по бескрайнему малолюдному парку, там огромные двухсотлетние деревья, там рай: березовая аллея, липовые аллеи, в конце одной из них - гроб качается хрустальный на цепях между столбов, не видать ничьих следов вкруг того пустого места. На краю рая могила. Ясная поляна навсегда про уход, про побег, про вон из рая. Про "я теперь живу не там". А где? Везде.
И в той же советской поликлинике, в стенгазете, в заметке про венерические болезни пронзительный Тютчев:
О как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
А на следующий год был в Вене:
31 вечером сходил-таки на "Летучую мышь" в Оперу. Мышь была прекрасна. Купил у спекулянта билеты и сидел в пятом ряду партера в свитере и вельветовых штанах посреди господ в смокингах и голых дам в бриллиантах, чувствуя себя совершеннейшим Пусси Райотом. Из Оперы побежал на ужин к замечательной венской пианистке, где, чтобы не пропустить полночь, включили радио, по которому ровно в 12 зазвучал тот же Штраус. Само собой, о Штраусе и говорили; пианистка, комментируя сказанное, играла его вальсы, словом, Франц-Иосиф и Сиси распахнули свой самый благоустроенный, свой пленительный, свой мертвый и бравурный мир для понаехавших из России, где все по-прежнему живет и тяжело, трагически, неопрятно дышит.
Главный русский вопрос все-таки не "Что делать?" или "Кто виноват?", а "Мусик, готов ли гусик?"