Френды мои рассказывают о своих встречах с Горбачевым, мне тут нечем похвастаться. Несколько раз после его отставки, в середине девяностых годов - я в ту пору еще ходил на приемы, - мы с ним оказывались в одном зале, но он был плотно окружен людьми, и прорваться к нему не было ни возможности, ни желания: про что можно говорить, о чем спрашивать в бессмысленных светских обстоятельствах? Ну, разве что о здоровье.
А вот с Раисой Максимовной я, считайте, виделся. Это тоже было на каком-то вечере или в консерватории, или на премьере, помню мизансцену - гардероб, а в нем лицо, которое я отлично знаю, но никак не могу понять, кто это. И она тоже смотрит, и тоже уверена в нашем знакомстве, и тоже не понимает, кто я. Она глядит на меня, я гляжу на нее, это длится мгновение, считанные секунды, но они пролетели, и отворачиваться уже поздно. Поздно делать вид, что мы не заметили или не узнали друг друга, надо здороваться. И мы со всею пылкостью беремся за руки:
- Как вы? - Прекрасно! А вы? - Прекрасно! Я страшно рада, ну, еще увидимся сегодня! - Обязательно!
И, сердечно сказав друг другу эти пустые слова, мы расстаемся навсегда.
Про что была байка? Про то, что фальшивый светский ритуал никому не нужен? Ничего подобного, это одно из самых глупых заблуждений. Светский ритуал вытягивает из нас человечность, на которую мы сами по себе уже не способны. "И, встретившись лицом с прохожим, ему бы в рожу наплевал, когда б желания того же в его глазах не прочитал". Нет, на плевок в рожу не остается никакого времени - надо улыбаться глазами, губами, ушами, ноздрями, всем существом сияя навстречу.
Тут спрашивают, продавались ли при советской власти в церквях свеженаписанные иконы? Конечно, нет. Не продавались. Я тогда в церковь много ходил и отлично ее помню. Купить в церквях иконы, тем паче, новые, вчера написанные? - помилуй Бог. Сама вера была при Брежневе, как нетрадиционная ориентация: в лагерь за веру не сажали, что поделаешь, если такие уроды, но ценностей своих тухлых нам не навязывайте и пропагандой тут не занимайтесь. Почему мы должны знать, во что вы там верите? Новодельные иконы, которые продаются в церквях, были бы тогда, как пропаганда гомосексуализма сейчас, и, как сейчас, берегли от нее, прежде всего, детей, наше завтра, светлое будущее, его не отдадим. Полная аналогия.
Александр Тимофеевский. Конечно, «Дау» — машина времени, переносящая в прошлое. Когда я сказал об этом режиссеру, он сразу уточнил: переносящая в ад. Как старый антисоветчик охотно соглашусь, да и все приметы ада налицо. В фильме «Лосев, Даша» есть сцена, когда Лосева допрашивают кагэбешники. Лосев — ученый, согласившийся участвовать в проекте, живущий в декорации, отлично понимающий, что идут съемки, и, хотя допрашивают его, в самом деле, работники органов, профессионалы и мастера, Лосев видит камеру, по крайней мере, камера видит его: это притворство, кино, игра, но дрожит он по-настоящему, он, действительно, напуган. Игра в ад, которая пугает, как ад, тут есть, над чем думать, но сейчас зафиксируем сам ад: он несомненен.
Рай-ад — важнейший стык в «Дау», уже не про устройство проекта, а про его содержание.
Однако, чем глубже мы погружаемся в «Дау», тем сомнительней становится это определение. Нет, кагэбешники по-прежнему мастерят, и вполне виртуозно, и допрашивают, и пытают, и по ночам врываются, и наводят смертельный ужас, ровный, с тусклым сиянием, как мастикой паркет натирают, но ад все равно залит райским светом. И дело не только в том, что советская власть прекрасно обустроила быт своих ученых; Дау живет в огромной двухэтажной квартире, столь же комфортной, сколь и красивой, с впечатляющей лестницей, с торшерами и столами в радикальном вкусе ар деко, дивные вещи, от которых и я бы не отказался. Но дело не только в быте. В шарашке царит золотая осень крепостного права, воспетая Георгием Ивановым.
Шарашка эта про благодать рабства, в которой нет ни свободы, ни ответственности, ни выбора: все три огурца из одного огорода, а он полностью выкорчеван. Партия и КГБ, избавив ученых от свободы, а значит, от выбора и ответственности, окружили их, как крепостных крестьян, репрессивной отеческой заботой: так заведено в шарашке. Каждого в любой момент могут отправить на тот свет, но, пока они на этом, проблем не существует. Ну, их бьют иногда, это потому, что любят. Ад все больше смахивает на рай.
«Финал», в котором разрушают институт и убивают всех его обитателей, всех вообще, кроме свиней, конечно, про уничтоженный рай, тот, что казался адом. Рай-ад — важнейший стык в «Дау», уже не про устройство проекта, а про его содержание.