А метрах в трех от меня, в невкусном ресторане, сидела женщина, шведка, лет тридцати пяти, - волосы морковного цвета дыбом, футболка прямо на голое тело без лифчика, как у скандинавских женщин принято, в окружении трех викингов завидного роста и богатырской красоты, таких краснолицых, с золотыми шевелюрами, с пронзительно голубыми глазами. Все они были пьяные в жопу, очень веселые, а она пьянее и веселее всех, и громко хохотала, разевая рот. Нельзя было ее не заметить.
И вот прошло четверть века, и прежний Крит, манивший своей нетронутостью, своей удаленностью, пасторальностью и патриархальностью поблек и зарос бетонными пансионатами и гостиницами, а его отдаленные окраины, где с горы открывались сумасшедшие виды на синие сверкающие воды и пустынные побережья, застроили теплицами и затянули отвратительной белой пленкой, чтобы, значит, помидорчики под ней выращивать для нас, приехавших жить в этих бетонных пансионатах и гостиницах, раскрашенных в веселенькие цвета.
И уже больше не хочется сесть за руль и ехать вдаль, вдаль, вдаль, потому что там вдали тоже асфальт, пленка и удобства. И то счастье, которое я испытывала от этих диких просторов, ушло, и не вернуть его.
И вот прошло 25 лет, и я снова сижу в маленькой гавани Ретимно, в домашнем ресторане за столом с синей клетчатой скатертью, и постаревшая хозяйка несет заказ, и вино, и я как всегда думаю: как же пить, когда я за рулем?.. Ну а как же не пить?.. И за соседним столом раздается громкий, пьяный, на всю распахнутую пасть гогот. И я оборачиваюсь - Боже!..
Поредевшие волосы морковного цвета дыбом, морда облуплена, футболка напялена прямо на голое морщинистое тело без лифчика, нога в гипсе торчит пистолетом, да и рука тоже обмотана каким-то бинтом; та же шведка, в инвалидной коляске! В окружении трех ссутулившихся викингов с лицами свекольного цвета, с развевающимися остатками светлых волосенок, с глазами, выцветшими до белизны!
Все пьяные в жопу, все заливисто хохочут, - одного раздирает кашель курильщика, он машет рукой: ну вас! - но они от этого только громче и веселей заходятся в счастливом пьяном смехе, а она, морковная красавишна, пьянее и веселее их всех.
И от уважения к этим непобедимым людям я чуть не заплакала.
***
Вот и ЮрьМихалыч в кепочке, с Леночкой со своей. Похудели, подтянулись. Кого тут только не встретишь.
***
Как-то раз, давным-давно, я купила стиральную машину какого-то скандинавского производства, шведскую, наверно; у них тогда была маркетинговая мода на панибратство.
В инструкции для пользователя - на почти русском языке - стиральная машина обращалась ко мне на "ты" и разговаривала доверительно. "Здравствуй! Я - твоя стиральная машина. Прежде чем начать мною пользоваться, внимательно прочти инструкцию до конца".
Я прочла. "Спереди у меня расположены четыре кнопки и два циферблата". "Слева наверху, над кнопками, ты найдешь выдвижной ящик с двумя отделениями". "Перед стиркой отдели светлое белье от темного". "Налей в меня средство для смягчения белья".
Я зачиталась и даже увлеклась: по жанру инструкция была ближе всего к софт-порно.
"Если ты не хочешь, чтобы я дула горячим воздухом, отключи эту функцию".
"Во время отжима я могу начать сильно содрогаться и даже подпрыгивать; во избежания этого укрепи меня путем фиксации ножек к полу (скобы А1 и А2 прилагаются)".
"По окончании стирки я подам продолжительный звуковой сигнал в виде гудка; его громкость ты сможешь регулировать".
"Не допускай попадания в меня детей и домашних животных!"
О сила простодушного искреннего слова, о сила прямого обращения и замены пустого "вы" сердечным "ты"! Каких-то семь или восемь страниц этого нескладного лепета, и я уже сроднилась с ней, она стала мне странно родной, как становится порой почти близким случайный спутник, с которым разговоришься в электричке, возвращаясь с букетом пионов с дачи, а потом он, - досада какая, - сходит на станции Кушелевка, а тебе ехать до Финляндского. Она уже почти женилась на мне, эта автоматическая, с фронтальной загрузкой, на пять кило сухого белья особа, и хорошо, что я женщина, а если бы я была мужчиной? Как бы сложились - или как осложнились - наши с ней отношения?
А под конец, когда она уже практически стала человеком или, во всяком случае, глубоко вошла в мою жизнь и дала почувствовать, как она мне необходима, она вдруг делала последний рывок и проявляла чудо самопожертвования, самоотречения и какого-то высшего, почти уже и недоступного человеку смирения:
"А когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур, открой дверцу и вынеси меня на место сбора мусора"...