Немало неприятностей причинил ему в этом деле специально присланный Петром для сбора провианта М. Г. Ромодановский, заведовавший Провиантским приказом. «Зело князь Рамадановскай оплошно провиянт збират и ничево у нево в зборе нет, — описывал Борис Петрович деятельность Ромодановского своему приятелю Я. В. Брюсу, — заехал в Дубну и живет адин: что хочет — делает, не толька имеет удовольство, и несколька десеть (десятков. — А. З.) бочок и венгерскова есть, и многих паграбил: платья и лошади, и фанты[8], и кареты, и возники, и к Москве послал. А мне — великая дакука и жалоба…»{210}. Но не только Ромодановский позволил себе насилие. Фельдмаршалу известно стало через сына, что артиллеристы Брюса дорогой в походе «деревни… многие разорили… и мужиков разогнали…»{211}, и он потребовал от начальников артиллерии применения строгих мер в том случае, «ежели кто учинит озлобление или обиду… обывателям»{212}. Впрочем, несмотря на все трудности, фельдмаршал справился с задачей.
Шереметеву были известны злоупотребления офицерского состава. Тому же Брюсу он предписывал «нетяглых» волов, предназначенных в пищу, «роздать поротно, дабы какой от афицеров солдатом не было показано обиды»{213}. Следил фельдмаршал и за тем, чтобы в распределении квартир и фуража соблюдалась «ровность». Тут бывали злоупотребления со стороны высших офицеров, которые, кроме полагающихся им по чину квартир, захватывали еще квартиры по должности, а младшие офицеры и солдаты вынуждены были существовать в страшной тесноте. Наконец, сохранилось предписание фельдмаршала, что в караулы надлежит ставить людей только «разве самой крайней нужды», а вовсе не затем, чтобы «церемонию исполняти» и что надо думать о том, как бы «от таких излишних караулов салдат во отехчение б не привести»{214}.
В августе царь приехал в Варшаву, чтобы отсюда наблюдать за движением шведов. Все более вероятным становилось движение их на север. В результате 6 августа последовал указ Шереметеву — все оставшиеся у него полки, за исключением трех, двинуть к Слуцку{215}, а самому «поспешать» в Варшаву. По-видимому, фельдмаршал уже излечился от медлительности: «…бреду к вам, премилостивейшему государю, нигде не медля, почтою, — писал он с дороги царю, — и полк свой драгунский я объехал»{216}. 20 августа Петр передал Шереметеву в Варшаве «пункты», которые должны были составить для него программу действий на ближайшее время.
Петр, видимо, ждал с часу на час известий о неприятеле, чтобы сделать окончательное распоряжение: «…извольте, конечно, — писал он фельдмаршалу 12 сентября, — в такой готовности быть, чтобы по другому письму мог в половину дни собратца и выступить в поход немедленно и быть в Минск»{217}. 14 сентября Шереметеву был послан с поручиком Преображенского полка Бибиковым окончательный указ о выступлении из Слуцка, но в вопросе о конечном пункте движения Петр, отступая от предыдущих указов, уже допускал для фельдмаршала выбор: «…изволь со всем войском и алтилериею итить к Минску или Борисову…»{218}, та же альтернатива подтверждалась еще раз письмом от 18 сентября «итти вам к Минску или к Борисову»{219}.
Итак, Минск или Борисов — в этих пределах как будто была оставлена фельдмаршалу свобода выбора, оба пункта санкционировались указами в одинаковой мере. По особым соображениям фельдмаршал выбрал Борисов, и из его письма царю из Слуцка от 22 сентября узнаем, что нескольким полкам он уже велел идти в Борисов, «не займуя Минска». «И я з двумя полками, отправя пушки, — читаем далее, — по указу вашего величества пойду к Борисову ж…»{220}.
Казалось бы, что на этом дело и должно было окончиться, но в действительности оно получило совершенно неожиданное продолжение, имеющее важное значение при уяснении взаимоотношений царя и фельдмаршала. 4 октября Шереметев вдруг получил царский указ, подписанный 2 октября, в котором значилось: «…немедленно изволь с полками итти к Минску, а что ваше желание было к Борисову, и то, конечно, извольте отставить…»{221}. От того же 2 октября имеем письмо царя к Меншикову, где находим следующие строки: «…пишите, что писал к вам господин Шереметев, бутто я велел ему итти в Борисов, которое он учинил ради старой своей обыкновенной лжи, а я писал, чтоб в Минск, а не в Борисов…»{222}. Как понять это противоречие? Может быть, Петр за колоссальными размерами корреспонденции, которую вел изо дня в день, не всегда помнил, что писал? Признавался же он Меншикову и даже в том же письме: «…истинно трудное мое житье, и лутче с вами быть, нежели всюды отповеди писать»{223}. Несомненно, однако, что в данном случае никакой ошибки памяти не было: в этот же день, 2 октября, Петр написал второе письмо Шереметеву, и тут, к нашему удивлению, опять находим фразу: «…конечно, изволь иттить к Минску или Борисову…»{224}. Нельзя забыть то, что писалось в один и тот же день! Таким образом, Шереметев имел полное основание отвечать царю: «А к Борисову имел намерение своего походу по трем вашим монаршеским указом…»{225}.