Лицо Александры Михайловны было той банальной красоты, которая сотнями встречается всюду. Правильные черты без особого выражения. Фигура — обыкновенный петербургский силуэт элегантной женщины, шуршащей своими шёлковыми юбками и оставляющей за собою струю модных духов. Но едва она поднимала ресницы, едва осеняла своими глазами, как всё лицо её преображалось, как преображается тёмная комната, в которую внезапно попадает струя свежего воздуха и луч яркого света; всё лицо её становилось неотразимо прелестным, и самый холодный, самый занятой человек, с восторгом останавливался перед ней. Это не были влажные, манящие глаза куртизанки, не наигранные, блестящие поддельной страстью взгляды кокетки, это не были пустые, ангельские взоры наивной девственницы, — это были глаза женщины! В них было: тепло, блеск, ласка, нега, стыдливость и страсть, их взор широко и ясно охватывал весь мир, а в глубине зрачков лежала какая-то тайна. Скорбь ангела, обречённого жить на земле, тоска возвышенной души, брошенной в грязь и горе людской жизни.
Андрей Павлович терялся перед её глазами, — он женился на ней, чтобы ближе и больше любоваться этими живыми сапфирами. Он ставил её против света, брал за руки и, отстранив от себя, глядел в их глубину; сердце его сжималось, ему казалось, что она страдает, что на дне души её лежит какая-то скрытая, неизвестная ему боль, и он готов был отдать свою душу, всю жизнь, чтобы вынуть из них это жало тоски, а глаза её тихо светились, влажно улыбались ему, и сердце его дрожало от избытка наслаждения и счастья. Год он был безумно влюблён в глаза своей жены, он подстерегал в них какую-нибудь перемену, но глаза оставались всё те же, так же светились, горели, гасли, так же поражали своей скорбной глубиной. С ужасом он убеждался, что жена его совсем не добра, или, вернее, что у неё только отрицательная доброта эгоистов, одинаковая к людям, животным, вещам, проявляющаяся только в наружной форме слов и улыбок. Он замечал, что она лжива, что ума её хватает только на хитрость, что она старается провести его даже в самых обыденных мелочах жизни, — и, всё-таки, едва поднимались её ресницы, и на него лился свет её синих глаз, он снова обожал её и терял способность холодного анализа.
— Я думаю, можно и поцеловать жену за то, что она так рано встала?
Александра Михайловна протянула мужу свой гладкий лоб. Он поцеловал.
— Теперь чаю, чаю хочу! — захлопотала она капризно-детским тоном, засуетилась, позвонила и, перейдя в столовую, забренчала посудой, заваривая чай и расстанавливая сливочник, хлеб, точно играя в хозяйку…
— Андрей Павлович, тебе со сливками чай, скорее простынет, а то ты опоздаешь на этот поезд.
— Я не еду.
— Как не едешь?
Её голос упал.
— Почему не едешь?
— Потому что не еду. Я забыл тебе сказать, что ещё вчера так устроил дела, что три дня не поеду.
— Вот как… Да это сюрприз, какой же ты милый! Я очень рада… только это меняет несколько мои планы.
— Какие же именно?
— А вот я как раз сегодня в час обещала Лиде Варгиной ехать с нею в город.
— Ты ничего мне не говорила.
— Потому что мы решили с нею это сейчас, в купальне.
— А… в купальне!
— Да, я встретила её у озера и сманила к себе купаться, а там мы решили сделать маленький набег на гостиный двор, так, á la recherche des nouveautés [1], надо будет ей дать знать, что я не еду.
После чая Андрей Павлович сидел на террасе, читал свою газету, а Александра Михайловна, примостившись у крошечного письменного столика, писала Варгиной, глаза её были опущены на бумагу, и мелкие черты лица выдавали досаду, тонкие, бесцветные губы были сжаты, левое ухо горело, на щеке играло пятно нервного раздражения. В груди Валищева всё дрожало, нервы напряглись, и, сидя спиною к жене, он в зеркало наблюдал за каждым её движением. Молодая женщина сложила листок, сунула его в конверт, послюнила тоненький пальчик, провела им по клею и позвонила два раза. Вошла горничная, жёлтая, худая, с рысьими глазами и пристально смотрела на барыню.
— Вы отнесёте письмо Лидии Петровне Варгиной, ответа не надо.
Александра Михайловна протянула письмо, но между ею и горничной стоял муж.
— Я сам занесу, сейчас гуляя. Ступайте, Катя.
Горничная попятилась, ещё раз взглянула на барыню и ушла.
— Сам? Мерси!.. Это ещё скорей… Сейчас пойдёшь? Да?
— Сейчас!
Александра Михайловна громко рассмеялась.
— Так зачем же письмо, если ты сам пойдёшь? Вот было бы смешно, — придёшь и не скажешь, что не поехал, а заставишь её это же прочесть — и молодая женщина потянулась за письмом.