Отказаться от гнева? Отказаться от горя? Забыть и все начать сначала? Да они оба рехнулись!
Гнев и горе — это все что у него осталось! Это единственное, что было правдой! Это и есть основные кирпичики его, Эрика, личности.
Леншерр с жалостью смотрит на Апокалипсиса. Безопасный мир? Еще один идеалист. Как можно обезопасить человеческий мир от человека? Как можно искоренить зло из зла? Слезы и страх — единственные perpetuum mobile прогресса. О каком мире без слез может идти речь?
Эрик прислушивается к себе.
Папиллярный рисунок его пальцев впитывает в себя магнитные поля, сила перетекает из земли, воздуха, домов, машин, кранов и кораблей, вибрирует и угрожает вырваться. Но это не безграничная и бессмертная сила бога, это сила остается по природе своей человеческой, пробужденной гневом, контролируемой эмоциями. Она может быть окрашена в цвета разных флагов.
Эрик смотрит в голубые страдальческие глаза Чарльза, он смотрит в суровые покрасневшие глаза Апокалипсиса. Что ему сказать этим двоим? Пока ему сказать нечего. Ему надо подумать. Он вспоминает лица за столом из своего сна. Ему просто надо подумать. Добрая воля может причинить столько же бед, сколько и зла.
Магнето разворачивается и не спеша ковыляет прочь по широкой улице к порту. Ему действительно надо подумать.
========== Кадр после титров. ==========
Год спустя.
Чарльз заносил последние наставления в бортовой журнал Церебро. Если он не вернется… Нет. Когда он не вернется, Джил получит полный доступ к машине и к его записям.
Ему на мгновение стало жалко себя. Такая мощь, такие ресурсы — и все коту под хвост. Чарльз окинул металлические посеребренные пластины печальным взглядом. С детьми он уже простился: мысленно. А с машиной прощаться было тяжелее. Только с ней у него не было проблем, и только внутри нее он не сомневался. С ней он ощущал себя не кем-то живым, а чем-то большим. Безграничной и бессмертной силой, не связанной никакими чувствами и никакими эмоциями. Он вдруг подумал, что по большому счету кроме нее и не любил никого. И не полюбил бы. Если бы не Эрик. Почему? Ну, почему он просто ушел? Лучше бы прибил тогда на месте. Теперь память о нем обижала и мешала сосредоточиться на главном. Главное стало каким-то размытым и бесцельным. И вот теперь Египет. Очередная хрень с концом света. Апокалипсис развернулся основательно. Спасать от него мир Чарльзу не очень хотелось, ему хотелось напиться, как в тот одинокий провальный вечер в Дании. Он ведь и номер тогда королевский снял и флажки нарисовал «С возвращением, Эрик!» Разве можно было быть таким идиотом?
Зачем он тогда повелся на эмоции? «Эрик, трогательный до разрыва сердца!» Вот его и разрывает теперь уже целый год, стоит только вспомнить Леншерра, уходящего в закат в одном тапке. Что стоило просто остаться у Эрика в голове, а не лезть к нему в сердце. Чарльз дотронулся до своего и тяжело вздохнул. Оно стало тяжелым, было занято и не хотело мириться с доводами логики. Чарльз опоздал и здесь, пустил все на самотек и вот теперь улетал в Египет один, тайком, и точно знал, что ни живым, ни в цинковом гробу из этой заварушки не вернется. Эн Сабах Нур сильнее.
Брать детишек с собой не имело смысла. Наоборот. Единственное, что еще имело смысл, так это держать их в стороне как можно дольше. Но у Чарльза план. У него всегда план. К сожалению, не всегда хороший. Но лучше уж по плану. И было у Чарльза подозрение, что встреча с Апокалипсисом будет лучшей частью его жизненного плана и лучшим выходом из него. Что ему теперь терять? Кроме Церебро ему терять больше нечего. Вот только сердце начало болеть с мая.
Чарльз нежно погладил пульт и покатил кресло к выходу. Когда двери распахнулись, то он не сразу понял, что произошло. Он просто зажмурил глаза, ему стало душно, к горлу подступил ком, и он зарыдал, сотрясаясь всем телом, беззвучно и почти без слез.
— Ну ладно тебе, перестань, ну что ты как маленький, Чарли.
Эрик оторвал свою задницу от начищенного до блеска пола и резко встал на ноги. С минуту он стоял, не решаясь что-то предпринять.
— Черт, Чарли, — Леншерр шагнул вперед. Лицо Чарльза, скукоженное, красное, с зажмуренными глазами, представляло жалкое зреликще. От пушистых ресниц остались только самые кончики, которые топорщились во все стороны и собирали на себе прорывающиеся слезы. Совсем как ребенок - бровки домиком.
Эрик подошел вплотную и неуверенно положил руку на дрожащее исхудавшее плечо. Он подумал, что так дрожит пойманная в силки птица. Обреченно и виновато. Эрик провел другой рукой по отросшим до самых плеч волосам раз, еще раз, а потом прижал большую, тяжелую и гениальную голову профессора к себе.
Чарльз уткнулся в твердый, как камень, живот, и теперь прикусил нижнюю губу, чтобы не плакать в голос. Истерика проходила, и вместе со слезами проходила боль в сердце.
— Я больше не уйду. Все, все, Чарли. У меня кроме тебя больше некого бросать. Тупая башка, посмотри, до чего ты себя довел. Совсем двинулся без присмотра. Да тебя ни на минуту нельзя одного оставлять, если не меня, так себя уморишь, душегуб.
Помедлив, он добавил уже серьезно. Похлопывая успокаивающего профессора по спине и не решаясь оторвать горячую руку от паутины тонких волос на беззащитном затылке.
— Извини, что так долго. Ты же знаешь, я не самая интеллектуальная часть команды. Я думаю, что у меня не так много времени впереди, чтобы еще и тебя потерять.
Чарльз как-то сразу обмяк, и попытался поднять глаза на нависающего над ним Эрика — большого, надежного, пропахшего приключениями и морем.
— Я тут… мне уехать … у меня дело в Египте.
— Вот как удачно, — Эрик невесело усмехнулся. — У меня тоже. Там у ар Варна проблемы. Надо бы ему помочь, жалко как-то его.
Сердце Чарльза, которое только что начало битьcя легко, разгоняя кровь и согревая совсем переставшие казаться живыми ноги, замерло. Эрик пожевал губами и вздохнул.
— Ну что опять? — Эрик как-то странно смотрел, вроде бы и на него, а вроде бы и в себя, словно слушал что-то внутри напрягшегося в смятении Чарльза. Тот поймал себя на мысли, что наверное также смотрит на собеседника, когда читает его мысли. — Тяжело ему одному. Он там от одиночества с ума сходит, пирамиды крушит, народ пугает. Совсем запутался. Он опасный, когда грустит.
— Он же нас прибьет одной левой, — Чарльзу расхотелось ехать в Египет, и в его голове начал зреть новый план.
— Нет, Чарльз. Он просвещенный. Он изучил еще большей всякой философии, чем ты. И ошибки его смертельно угнетают. Смотри, я по пути к тебе в его ресторанчик заехал, помнишь там, за парком? — Чарльз посмотрел на Эрика ясными от непонимания глазами и решил кивнуть. — Не помнишь?! Ну ладно, потом вместе зайдем. Я, в общем, взял с собой его книгу. Он любит ее, как ты свою Церебро. Он поймет, как только ее увидит, что все еще можно начать сначала. Он ведь думает, что ошибся тогда со мной. Но если бы не он, я не стоял бы здесь сейчас, Чарли. Он сказал, что в моей колоде остались только козырные карты. Я почти целый год думал, что колода была крапленой, но знаешь что, друг мой. Какая разница, когда в руках только две карты остались. Пусть крапленые, но зато козырные.
Леншерр наконец оторвался от профессора, вернулся к стенке и достал из холщового мешка с надписью «some people are gay. Get over it» толстую черную книгу. На массивном фолианте латиницей выведено золотыми буквами Deiz ar Varn APOCALYPSE.
— Давай выдвигаться, пока летим, я тебе его стихи почитаю. Тебе понравится. А то все шахматы, да шахматы. Сколько можно, Чарли! Посмотри до чего они нас довели…