Вассал сражался на коне, а если во время боя сражался пешим, то перемещался непременно верхом. Больше того, он сражался определенным оружием. Для нападения у него были копье, меч, иногда булава. Для обороны - шлем, защищающий голову, закрывающая тело одежда с металлическими пластинками, в руках треугольный или круглый щит. Так что лошадь была не единственной принадлежностью рыцаря-всадника. Ему нужен был еще и конюший, человек, который ухаживал бы за лошадьми и на протяжении дороги обеспечивал бы подставы. Иногда в войске наряду с рыцарями-кавалеристами были еще и более легко вооруженные всадники, которых обычно называли «сержантами», Самый высокий класс воинов состоял из определенным образом вооруженных всадников.
Усовершенствование вооружения по сравнению с эпохой франков привело к тому, что оно стало гораздо более дорогим, и с ним стало труднее обращаться, - все это закрывало доступ к участию в боевых действиях бедных людей; тех, кто не был вассалом богатого сеньора, и тех, кто не был профессиональным воином. Освоив стремена и оценив их удобство, к X веку воины отказываются от фрамеи, небольшого копья, и заменяют его тяжелым и длинным: в боевой позиции воин брал его себе подмышку, а отдыхая, ставил на стремя. Шлем обогатился сначала назальной пластиной, а потом забралом. Доспех, представлявший собой сначала кожаную или полотняную рубаху с нашитыми на нее кожаными или металлическими пластинами, сменился кольчугой, может быть, в подражание арабам; она была гибкой и состояла из металлических колец. Монополию на экипировку диктовала профессиональным воинам поначалу просто практическая необходимость, но со временем эта монополия превратилась в право. Монахи Болье в 970 году, придерживаясь мудрой умеренности в отношении своих вассалов-офицеров, запрещали им носить щиты и мечи; их собратья из Санкт-Галлена примерно в то же самое время упрекали своих вассалов за слишком красивое оружие (247).
Представим же себе войско тех времен, с характерной для него двойственностью. С одной стороны, плохо вооруженные как для нападения, так и для защиты пехотинцы, они медленно шли в атаку и так же медленно убегали, изнуренные долгими переходами по плохим дорогам или без дорог по полям. С другой, глядящие из седел своих скакунов на бедолаг, что тащатся «кое-как», - так говорится в куртуазном романе, - по пыли и грязи, настоящие воины, гордящиеся своим умением драться и маневрировать, искусные, быстрые, удачливые, о которых биограф Сида говорит, что только их и стоит брать в расчет, когда речь идет о войске (248). В обществе, где война была повседневностью, более разительный конраст трудно себе представить. Слово «всадник» в это время стало почти что синонимом «вассала» и уж точно эквивалентом для понятия «благородный». Зато многие тексты почти как юридический термин употребляют по отношению к простолюдинам пренебрежительное наименование «ходоки», «пехотинцы» и да позволено нам будет прибавить: топтуны. «У франков, - сообщает арабский эмир Узам, - всеми преимуществами пользуются всадники. Это единственные люди, которые что-то значат. Они подают советы, они творят правосудие» (249).
Если по вполне объяснимым причинам общественное мнение превыше всего ценило силу, причем в самом примитивном ее проявлении, то как не быть самым опасным, самым уважаемым и самым прекрасным членом общества профессиональному воину? Распространенная доктрина тех времен делила общество на три слоя: одни молились, другие сражались, третьи трудились. И единодушно второй слой ставился неизмеримо выше третьего. Поэмы свидетельствуют и о большем: воин, не колеблясь, считал свое общественное предназначение более значимым, чем молитвы монахов. Гордость - одна из необходимых составляющих классового сознания. Гордостью «благородных» эпохи феодализма была гордость воина.
Война для рыцаря не была исполнением возникающего по необходимости долга по отношению к сеньору, королю, родне. Война для него была смыслом жизни.
Г л а в а П. БЛАГОРОДНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ
Война
«Очень мне по душе веселое время Пасхи, - когда появляются листья и расцветают цветы, - мне радостно слышать - птиц, которые распевают - свои песни в роще. - Но я радуюсь не меньше, когда вижу в поле - раскинутые шатры, - сердце мое веселится, - когда я вижу стройные отряды - вооруженных всадников; - мне нравится, когда преследователи - гонят людей и скот, - я радуюсь, видя за ними - множество вооруженных воинов; - душа моя ликует, - когда я вижу осаду могучих замков, - проломленную стену - и войско на берегу рва - и сеть рвов вокруг, - и преграждающие путь палисады... - Множество оружия, мечи, разноцветные шлемы, - щиты, мы увидим их разломанными на части, - как только начнется бой, - и вместе с ними будут потоптаны их хозяева - там, где промчатся наудачу - кони мертвых и раненых. - И когда начнется бой, - пусть каждый муж доброго рода -думает только о том, чтобы рубить головы и руки, - потому что лучше погибнуть, чем жить побежденным. - Я говорю вам это, и слаще - еды, питья и сна - слышать крик: «На них!» - поднимающийся с двух сторон, ржанье лошадей, потерявших хозяев, - и крики: «на помощь!» упавших; - видеть, как за рвами падают на траву большие и малые, -видеть мертвых с торчащим в боку обломком копья с флажком».
Так пел трубадур второй половины XII века, вполне возможно, пе-ригорский дворянин средней руки Бертран де Борн (250). Зрительная точность картин и могучее воодушевление выделяют это произведений из общего потока плоской заурядной поэзии, свидетельствуя о недюжинном таланте. Зато одушевляющее поэта чувство вполне заурядно; свидетельством тому множество других произведений, рожденных в той же среде и воспевающих то же самое, правда, с меньшим блеском, но с той же непосредственностью. В войне «свежей и радостной», как определил ее поэт наших дней, которому довелось иметь с ней дело не так уж близко, благородные ценили возможность использовать свою телесную мощь могучих и прекрасных животных, хорошо натренированных с детства. Повторив старинную, времен Каролингов, поговорку, немецкий поэт утверждает: «Тот, кто, не садясь на лошадь, до двенадцати лет просидел в школе, годится только в священники»(251). Нескончаемые рассказы об удивительных боях, какими изобилуют эпопеи, являются любопытным свидетельством средневековой психологии. Современный читатель, усыпляемый их монотонностью, верит с трудом, что слушатель прошлого мог слушать их с удовольствием: что поделать, кабинетному ученому трудно наслаждаться рассказом о спортивных соревнованиях! Как в художественных произведениях, так и в хрониках, в портретах рыцарей подчеркивается прежде всего их мощь, все они «ширококостные» и «коренастые», тело у них «складное», украшенное почетными шрамами, плечи широкие, и широко -как оно и подобает всаднику, - расставленные ноги. И поскольку эту мощь нужно поддерживать, все они отличаются отменным аппетитом, который вместе с тем является и свидетельством отваги. В старинной «Песне о Гильоме», полной реминисценций варварских времен, дама Гибурга, после того как она угощала за накрытым в замке столом юного Жирара, племянника своего супруга, обращается к мужу:
«Боже правый! Драгоценный супруг! Этот рыцарь из вашей породы,
Он съедает свиную ногу,
Одним глотком выпивает сетье вина;
Тяжело будет воевать с ним его соседу». (252)
Но излишне, наверное, говорить, так это очевидно, что мускулистого подвижного тела мало для того, чтобы стать идеальным рыцарем. Больше всего ему нужны мужество и отвага. И оттого, что война - лучшая возможность проявить эти добродетели, она так радует сердце мужчины, для которого смелость и презрение к смерти отчасти профессиональные доблести. Вместе с тем доблесть рыцаря не исключала ни панических состояний, - мы уже видели, что панический ужас внушали викинги, - ни использования самых примитивных хитростей. Но в том, что рыцарское сословие умело сражаться, сходятся и история, и легенда. Бесспорный героизм рыцарей в разное время и в разных ситуациях питали разые причины: упоение физической силой здорового человека, ярость отчаяния - даже «разумный» Оливье, в состоянии «смертельного сокрушения», начинает разить врагов с необычайной мощью, чтобы «отомстить за свою тоску»; преданность своему господину, а в случае, если речь идет о Священной войне, то преданность делу; желание славы, общей или личной; фаталистическая покорность неумолимой судьбе, самый проникновенный пример этому нам дает литература в нескольких последних авентюрах «Песни о Нибелунгах»; наконец, надежда на вознаграждение в загробном мире, обещанная не только тому, кто умирает за своего Господа, но и за своего господина.