Иногда считают, что концепция феодальной любви сложилась под влиянием религиозного склада мышления, это не так (276). Если отбросить поверхностные формальные аналогии, мы поймем, что эта любовь была прямой противоположностью христианской концепции любви и что носители ее это прекрасно понимали. Разве не считали они любовь к земному существу главной добродетелью, и к тому же великим счастьем? И даже если отказывались от телесных отношений, то разве не заполняли свою жизнь волнениями сердца, рожденными все теми же самыми плотскими вожделениями? Христианство же легализировало телесные отношения, обуздывая их браком и оправдывая воспроизведением потомства, - куртуазная любовь не признавала брака и не помышляла о потомстве. Для христиан в конечном счете монашеская жизнь всегда была выше мирской. Отголосок настоящего христианского отношения к сексуальной жизни в те времена не стоит искать в лирике рыцарей. Оно ясно и бескомпромиссно выражено в набожной клерикальной поэме «Поиски Святого Грааля», где Адам и Ева, прежде чем соединиться под Деревом и зачать «Авеля Праведника», молят Господа послать им черную ночь, чтобы «спрятать» их бесстыдство.
Противостояние этих двух моралей по вопросу плотских отношений, возможно, и есть тот ключ, который разрешает загадку появления и развития диспутов о любви, сопутствовавших всему Средневековью. Эти диспуты родились примерно в то же время, что и лирическая поэзия, которая хранит их отголоски, примерно в конце XI века в куртуазных кругах южной Франции. Рассуждения о любви, которые мы встретим немного позже в стихах и романах северных провинций, а потом и у немецких миннезингеров, были отражением южных споров. Но при этом, по моему мнению, не стоит считать, что южная культура «языка ок» превосходила культуру северную. Каких бы областей человеческой деятельности мы ни коснулись - художественной, интеллектуальной, экономической, - претензию на превосходство юга поддержать трудно. В противном случае пришлось бы отмести разом эпические поэмы на французском языке, готическое искусство, зарождение философии в школах между Луарой и Маасом, ярмарки в Шампани и города-ульи Фландрии. Бесспорным кажется другое, на юге в начальный период феодализма церковь была менее богатой, менее образованной, менее деятельной, чем на севере. Ни одного великого произведения церковной литературы, ни одной монашеской реформы не родилось в южных краях. Только слабостью религиозных центров можно объяснить исключительный успех ересей, которые распространялись от Прованса до Тулузы. Этим же, безусловно, объясняется и более слабое влияние духовенства на высшие классы светского общества, благодаря чему те чувствовали себя гораздо свободнее, сформировав свою, совершенно светскую мораль. Предписания куртуазной любви так широко распространились вспоследствии потому, что отвечали потребностям нового рыцарского класса. Они помогали ему осознать себя как нечто особенное. Любить не так, как все, не означает ли чувствовать себя другим?
Никого не удивляло или почти не удивляло, если рыцарь тщательно высчитывал, сколько ему причитается добычи или выкупа, если он, приехав в поместье, собирал со своих крестьян большие подати. Барыш и прибыль были узаконены. Но только при одном условии, если потом щедро тратились. «Я могу поклясться, - говорит один трубадур, которого упрекали в разбое, - что беру только для того, чтобы отдать, а не для того, чтобы копить» (277). Не скроем, что нам кажется подозрительной та настойчивость, с какой жонглеры, профессиональные попрошайки, воспевают, как главную добродетель, щедрость «дамы и королевы, украшенной всеми достоинствами». Разумеется, среди мелких и средних сеньоров, а скорее всего, и среди самых богатых баронов встречались как скупые, а может, просто-напросто осмотрительные, которые предпочитали складывать в сундуки не часто попадающиеся монеты, так и весельчаки, готовые все растратить. Позволяя течь сквозь пальцы легко приобретенному богатству, благородный утверждал свое превосходство над средним классом, опасающимся за свое будущее и более расчетливым. Щедрость и любовь к роскоши были не единственными формами столь хвалимой всеми расточительности. Летописец сохранил для нас свидетельство об удивительном соревновании в расточительности, которое послужило зрелищем, собравшим в Лимузене весь «большой двор». Один рыцарь засеял серебряными монетами вспаханное поле, другой для того, чтобы приготовить обед, приказал топить печь свечами, третий из похвальбы приказал сжечь живьем тридцать лошадей (278). Что мог подумать купец об этом соревновании, которое невольно приводит на память рассказы этнографов? Понимание чести вновь является водоразделом между различными группами людей.
Итак, сословие благородных выделяется своими возможностями, особым родом богатства, образом жизни и моралью, а значит, оно готово обратиться в класс с юридически оформленными привилегиями, которые станут наследственными. Произошло это к середине XII века. С этих пор по отношению к членам этого сословия все чаще будет употребляться слово «gentilhomme» - человек хорошего «gent>, рода, что свидетельствует о возрастающем значении, которое придавали крови. Окончательное оформление класса произойдет благодаря ритуалу -ритуалу посвящения в рыцари.
Глава III. РЫЦАРСТВО
Посвящение в рыцари
Начиная со второй половины XI века различные тексты, количество которых будет со временем только увеличиваться, начинают сообщать о том, что то в одном месте, то в другом произошла церемония, цель которой «сделать рыцаря», как говорится в этих документах. Ритуал посвящения состоял из нескольких ступеней. Посвящаемому, обычно едва вышедшему из подросткового возраста, рыцарь в годах сначала передавал оружие, которое свидетельствовало о будущей профессии, и опоясывал его мечом. Затем следовал могучий удар: «названый отец» наотмашь, ладонью ударял юнца или по затылку, или по щеке; давал «оплеуху» или «зашеину», как говорится во французских текстах. Для чего? Испробовать силу и крепость? Или, как считали уже в средние века некоторые толкователи, для того, чтобы юнец, по словам Раймунда Луллия, помнил до конца своих дней данную клятву? Поэмы охотно изображают стойкость героя: не дрогнув, он выдерживает удар, единственный, как замечает один летописец, который рыцарь должен был оставить без ответа (279). Из других источников мы знаем, что пощечины были в ходу и в области юриспруденции, ими пользовались как средством для запоминания, правда, давали чаще свидетелям судебного разбирательства, чем самим тяжущимся. Но на деле, этот удар, от которого получила свое название и вся церемония, -l'adoubement, если переводить дословно, означает «ударение», само французское слово происходит от старинного германского корня - имел совершенно иной, вовсе не рациональный смысл. Считалось, что благодаря удару от посвящающего к посвящаемому телесным образом передается некий импульс, как передается благодать от епископа к клирику, которого он рукополагает в священники. Обряд посвящения часто завершался спортивным соревнованием. Вновь посвященный должен был, скача на лошади, проткнуть копьем чучело - рыцарский доспех, прикрепленный к столбу.
Как по происхождению, так и по сути посвящение в рыцари связано с теми обрядами инициации, которые так характерны для первобытных обществ и античного мира. Примеров подобных обрядов много, форма у них была разная, а суть одна: с их помощью юноша становился полноценным членом определенной группы, куда до этого не был допущен. У германцев подобный обряд приобщал молодых к сообществу воинов. Он состоял обычно в передаче оружия - в Англии, несколько позже, к нему присоединяли еще и стрижку волос, - обряд этот описал еще Тацит, но существовал он и в эпоху нашествий, чему мы имеем подтверждение в нескольких текстах. Преемственность германского ритуала и ритуала посвящения в рыцари несомненна. Но поскольку изменилась обстановка, то изменился и тот смысл, каким наполняли его люди.
У германцев все свободные люди были воинами. И значит, не было ни одного юноши, который не имел бы права на обряд инициации и получение оружия, по крайней мере, в тех местах, где практиковали именно передачу оружия, так как мы не знаем, был ли именно такой обряд распространен повсеместно. Что же касается феодального общества, то главной его чертой было выделение профессиональных воинов в отдельную группу, куда входили вассалы-воины и их сеньоры. Таким образом, старинный обряд инициации должен был относиться к ограниченному числу людей и лишиться того социального аспекта, который хоть в не явной форме, но был в нем заложен. Древний ритуал делал молодого человека членом «народа». Но «народ», в старинном понимании этого слова: небольшое сообщество свободных людей, к этому времени перестал существовать. Ритуал стал для молодого человека возможностью сделаться полноценным членом класса. Но у этого класса еще не было четко очерченных границ. Поэтому в некоторых областях этот ритуал исчез; похоже, что именно так случилось среди англосаксонцев. В странах, где сохранялись франкские обычаи, этот ритуал, наоборот, удержался, но он не был повсеместным и перестал быть обязательным.