— Это у него, верно, бзик такой был! — высказал предположение Ковач.
Маленький человечек наполнил свой стакан. Трактирщик ему, естественно, не наливал, но теперь уже внимательно следил, ожидая, когда тот отведает.
— Если позволите и мне высказаться, — начал вновь пришедший, — я тоже как-то побывал в одной такой господской семье…
— А какое у вас занятие, позвольте спросить? — перебил его Ковач.
Человечек улыбнулся.
— Я, с вашего позволения… — он слегка покачал головой, — фотограф. Только сразу поясню, что я, собственно говоря, художественной фотографией занимаюсь. Кесеи мое имя. Карой Кесеи.
Дюрица-часовщик, прикрыв один глаз, произнес:
— Ага!
— Я это не из хвастовства говорю, — продолжал фотограф, — просто по нынешним временам, когда в нашем деле как никогда развелось халтурщиков, это стоит подчеркнуть!
— В общем, фотограф-мастер,— кивнул книготорговец.
— Фотограф-художник! — поправил столяр. — Совсем как в моем ремесле. У нас далеко не все равно, как человек работает! Люда копят деньжата, чтобы получить за них что-нибудь красивое, не просто хорошее, поймите меня правильно, а еще и красивое! Стало быть, далеко не все равно, как мастер работает! Разве я не прав?
— Вы совершенно правы! — ответил Кесеи. — С вашего позволения, хотелось бы только сказать о том, какую радость вы доставите людям, если, помимо всего прочего, сумеете проявить свой личный, что ли, более развитый вкус, вот тут-то я станет ясно, как много зависит от мастера, в данном случае хотя бы от фотографа-художника.
Книготорговец отставил свой стакан:
— Вкусы, разумеется, неодинаковы. От себя скажу, что в жизни не было бы ровно никакого смысла, если бы у всех вкусы были одинаковые. Осмелюсь заявить, у меня в этом случае пропала бы всякая охота жить. Представьте, куда ни пойди, везде все одинаковое. Или возьмем книги. Писателю пришлось бы писать об одном и том же, и что стало бы тогда с глубокими мыслями, скрытыми в его душе, если бы они, так сказать, не нашли выхода? Ведь требовалась бы только одинаковость. Боже упаси, чтоб мы хоть я чем-нибудь стали одинаковы. Пусть всякий любит то, что ему нравится!
Фотограф сделал нетерпеливый жест и, краснея, произнес:
— Вот я и думаю — если мне вообще позяволено что-либо думать, — я думаю, что у самых возвышенных вкусов есть право определенным образом воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те как можно скорее менялись! На это, если можно так выразиться, возвышенные вкусы имеют право!
Дюрица снова прикрыл один глаз и произнес на этот раз чуть потише:
— Ага!
— Вам угодно было что-то сказать? — спросил фотограф.
Я сказал: ага! — ответил часовщик.
Фотограф покраснел. Все лицо его залилось краской, и он переспросил:
— Вам угодно было на что-то намекнуть?
— Ни на что! — ответил Дюрица. — Да вы продолжайте, почтенный…
— Не обращайте на него внимания, — посоветовал Ковач. — Он любит дразнить людей…
— Словом, я думаю, что если мы сами уже постигли, то есть обрели более высокое совершенство, то, может быть, наш долг как бы подстегнуть тех, кто отстал, чтоб изменились они во мнении своем и отреклась от своих старых позиций…
— Ага,— в третий раз произнес Дюрица и поднял стакан. — Вот где зарыта собака! — И, сказав это, изрядно отпил из стакана.
— Что зарыто? — переспросил столяр.
— Собака! — повторил Дюрица и продолжал: — Ну и с богом, выпьем, стало быть, за то, чтоб всякому нравилось, что ему нравится!
— И то правда! — подхватил хозяин кабачка.— Не станем никого лишать радостей, хоть ему уродина приглянись, лишь бы на радость!
— Откровенно говоря, сам я того мнения,— заявил книготорговец, — что ежели старшему советнику доставляло радость голым на балконе плясать, то и пусть его пляшет или чем другим занимается, покуда желание есть! И прошу заметить, я говорю теперь без тени иронии, совершенно серьезно. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе действовать по собственному усмотрению. А иначе разве достойны мы вообще называться людьми?
— Верно… все верно! — согласился хозяин кабачка.
— Это вы истинную правду сказали, — произнес Ковач. — Такая правда разве что черту не по вкусу!
Фотограф повертел перед собой стакан:
— Ну, конечно… конечно…
— Давайте только вдумаемся! — продолжал Швунг.— Ведь ваш советник, дорогой коллега Бела, то бишь старший советник, который нагишом разгуливал по балкону, потому, наверное, и придумал себе это немыслимое занятие, что мыслил иначе, чем простые люди. Я не собираюсь злословить, но представьте себе, что этому старшему советнику поручили распределять среди жителей страны хлебные карточки. Или еще до войны доверили руководить заготовкой зерна! Так вот, из этого тотчас следует, что даже когда он вечером возвращается домой, то и тогда из головы у него нейдет мысль о том, сколько уродится пшеницы, а сколько ржи, и сколько человек должны получить хлебные карточки, и вообще — что весь ход дел будет зависеть от его нажима, ни больше ни меньше! Что еще может родиться в черепке такого вот типа? А теперь вообразите, выходит он на улицу и видит толпу — мужчин, женщин, детей, влюбленных, стариков и прочее, — и тут в голове у него мелькает: смотри-ка, ведь и они едят тот хлеб, которым оделяю их я! И он уже видит перед собой не людей, а пайки! И говорит себе: вон идут два пайка, а вот один паек, вот тащится один старый паек, который вскорости, глядишь, уже и не паек, ишь как скверно кашляет, сердешный, и еле-еле ноги волочит. А при виде детей другая мысль: эти вот как подрастут, большими пайками будут!