Кампендонк, как знала Саша, был его любимым художником.
– Как Илья Гогурин! – произнесла она, целуя мужа, а тот вздохнул:
– Но все дело в том, что Илья Гогурин рисует как они. Так, может, да?
Саша оставалась непреклонна:
– Нет и нет!
Или да и да?
А еще месяц или полтора спустя (Илья сдержал слово: являться домой навеселе он перестал, и Саша была горда за мужа – пока не обнаружила в баке для мусора три пустые бутылки из-под коньяка: он пил теперь дома, причем, судя по всему, когда оставался один с сыном) муж вернулся домой взволнованный, с блестящими глазами.
Опять хлебнул?
Саша выставила пустые бутылки, извлеченные ею из бака, на столе в кухне: Илье и ей предстоял крайне серьезный разговор.
Пусть выбирает: или она с Иваном Ильичом – или алкоголь.
Она ужасно боялась, что алкоголь в итоге победит.
Илья же, даже не замечая мозоливших глаза бутылок, заявил, одаривая ее поцелуем (нет, не пил – во всяком случае, вне дома):
– Ты помнишь Родриго?
Саша, уже выстроившая в голове строгую концепцию их семейной ссоры, опешила.
– Ну, из Эль Сальвадора, такого веселого и шебутного? Он еще панно из крашеной гальки собирал…
Ну да, Родриго она помнила, но какое это имеет к ним отношение?
– У него родился сын. Но, увы, с болезнью «хрустального человека», то есть с хрупкими и склонными к постоянным переломам костями. Это генетическое заболевание, вылечить его нельзя, можно только облегчить жизнь ребенку и дать ему шанс вырасти, но для этого нужен медицинский уход и, соответственно, деньги.
– Ты хочешь ему дать наших? – спросила Саша, понимая, что семейные разборки придется отложить. – Я не против, это отличная мысль, Илюша…
Как давно она не называла его Илюшей?
С тех пор, как он начал пить. А пить он начал, потому что…
Потому что не мог творчески реализовать себя.
А творчески реализовать себя Илюша не мог, потому что она запрещала.
Она виновата в том, что ее муж-диабетик пьет?
– Я так и знал, что ты согласишься! – Илья, уколов ее бородой, чмокнул в щеку. – Но это не просто долгоиграющая, а постоянная история. Им сначала нужны деньги на ряд операций, а также на послеоперационный уход. Увы, Родригес со своими панно не преуспел.
– Я же сказала, что мы дадим, – повторила Саша, а муж, наконец заметив пустые бутылки на столе, хихикнул:
– Ты что, в одиночку наклюкалась и выпила все пять? Ну ты даешь!
И как ни в чем не бывало продолжил:
– Мы не сможем давать ему постоянно, потому что деньги закончатся. И вообще, я подумал: одно дело – помочь одному ребенку, а другое, к примеру, поддерживать фонды и центры, которые спасают многих. А болезней так много!
И, отодвинув решительным жестом бутылки, уселся на стол.
– Ты хочешь всех поддерживать? – спросила Саша. – На всех нашего миллиона, увы, не хватит.
– Ну да, одного не хватит, а нескольких?
– У нас только один! И то уже не миллион.
– А могло бы быть больше, гораздо больше. И мы истратили бы их не на себя, а на тех, кому нужна помощь. Ну, наверное, и на себя тоже, но в меру. Палаццо в Венеции мы же покупать не намерены, стометровую яхту тоже, и колье из желтых бриллиантов тебе вроде не требуется.
– Нет, не требуется. И из розовых, кстати, тоже, – подтвердила Саша, абсолютно равнодушная к украшениям любого рода – кроме обручального кольца, подарка мужа.
– Вот видишь, а мне не нужны все эти гоночные автомобили и спортивные самолеты. Или охота на слонов. Или вино урожая 1802 года.
Одна из бутылок, им задетая, упала и, звеня, покатилась по полу. Саша подняла ее и поставила обратно.
Это к вопросу о вине.
– А, это те, что я в мусорный бак положил? А чего ты их вынула? В углу мастерской, разбираясь, нашел и решил выбросить – от прежних хозяев остались.
Саша окаменела: он говорил правду или сочинял?
– Так вот, подумай, мы бы имели возможность не только нашему сыну помочь, но и другим детям. Большому количеству других детей. Но это возможно, если у нас будет много денег. А мы можем сделать так, чтобы они у нас были: ты и я.
Вот ведь змей-искуситель.
– Ты опять за старое? Я же сказала – нет.
Ее взгляд тянуло к пустым бутылкам. Такая честная и принципиальная (и лихо одурачившая герра профессора, богатого японца и главу аукционного дома – потянет лет навскидку на пять-шесть: хоть не в российской колонии строгого режима, а в комфортабельной французской тюрьме), она обрекала мужа на то, чтобы компенсировать отсутствие возможности заниматься любимым делом алкоголем.