Гм, зря он, похоже, так опрометчиво решил, что серебро с бирюзой дешевле золота с брюликами. Если этому добру уже сто лет и оно из Парижа и сделано известным мастером, то могло потянуть на крупную сумму.
Ладно, пусть останется девчонке в память о предках – Федор придерживался мнения, что никогда нельзя обирать до последней нитки.
Две или три надо оставить.
– И если честно, то коллекция у дедушки была уникальная, это правда, но и его, и моих любимых картин там было лишь две…
– Шагал? – поинтересовался Федор. – Кандинский? Петров-Водкин?
Ну, это уже три.
Привстав и звеня ожерельем, Саша ответила:
– Ну, разве можно не любить Шагала, в особенности шедевры его витебского периода. Нет, Кандинский не по мне, а Петров-Водкин – так это же подражание Августу Маке и Паулю Клее.
– Клею? – переспросил озадаченно Федор, имени этого в «Крестьянке» не читавший, и внучка академика звонко рассмеялась, кажется в первый раз после…
После того, как обнаружила убитого дедушку.
– Пауль Клее, не клей, швейцарский экспрессионист.
Ну да, ну да, не склеил он этого Клея, внучка академика в очередной раз показывает, что она такая крутая и всех этих паулей и августов поименно знает, не то что пролетарская голытьба из коммуналки с одним на шесть семей сортиром в Дровяном переулке.
Не заметив его раздражения, Саша продолжала:
– Нет, наши любимые с дедушкой шедевры – это портрет его бабки кисти Репина и портрет его мамы работы Пикассо.
Сколько, интересно, за настоящего Пикассо отвалят?
И сколько от этого будут его три процента?
Только и Репин, и Пикассо теперь уплыли. Или, как любила говорить его собственная бабуля-алкашка: «картина Репина «Приплыли».
– Надеюсь, что их найдут, как и все другие, – заметил лениво Федор, зная, что нет, не найдут.
Все за рубеж сбагрят. И ему со своими надо тоже решать. Ничего, искусствоведша из Русского музея подсобит. А за это он ее знатно и с выкрутасами трахнет – а не так, по-пионерски, как внучку академика.
Саша же, обхватив руками голые коленки, произнесла:
– Знаешь, когда с дедушкой инсульт приключился, он попросил меня позаботиться о картинах. Причем в первую очередь о двух. Я знала, что он имеет в виду. Поэтому унесла две его самые любимые, Репина и Пикассо, из квартиры.
Федора аж подбросило на кровати, и он, чувствуя то возбуждение, которое заводило его намного больше, чем сексуальное, а именно возбуждение от возможности заработать, при этом ни с кем не делясь, произнес как можно более спокойно:
– Унесла? Куда унесла?
Саша просто ответила:
– Сюда. Хочешь посмотреть?
Они, как и были, нагишом (только серебряное с бирюзой парижское ожерелье ар-деко на груди Саши глуховато позвякивало), направились в кладовку, откуда девушка извлекла сначала одну, а потом другую небольшие картины, завернутые в старые наволочки в цветочек.
– Знаешь, забавно было с ними ехать в метро, ведь люди полагают, что под наволочкой репродукция «Трех богатырей» Васнецова, вездесущей «Незнакомки» Крамского, а то и столь любимых по всему Союзу «Трех медведей» Шишкина, а я везу Репина и Пикассо! Причем не копии, а подлинники. Показать?
Вопрос был явно излишний, потому что внучка академика сама хотела поделиться с ним тем самым сокровенным, что у нее оставалось.
С ним, с тем, кого любила. И с кем только что занималась сексом аж целых три раза.
В третий раз, надо отметить, очень даже неплохим сексом: даже цыпы бати остались бы довольны.
И правильно, что хотела поделиться: Федора буквально трясло от нетерпения.
Внучка академика, оказывается, еще та штучка – что она еще прячет в чулане, может, корону Российской империи или «Мону Лизу»?
Внучка академика стянула наволочку с первой картины, и Федор едва сдержался, чтобы не ахнуть – перед ним была она. Ну, то есть внучка академика. Хотя, конечно, это была ее, как ее там, прапрабабка, но как, черт побери, похожа, несмотря на то что портрету сто лет или что-то вроде этого.
Дама в простом сером платье и с тяжелым серебряным ожерельем с бирюзой на груди была очаровательна.
– Правда, красивая? – спросила девушка, и Федор понял: ну да, нарывается на комплимент, как пить дать.