— М–м–м… — промычал я согласно.
— Тише, тише. Вам нельзя бегать, куда собрались? Давайте поступим так: эту ночь мы оставим его у себя, понаблюдаем за черепно–мозговой. Если лёгкой степени, то лечиться можно амбулаторно, заберёте его домой. Ну и заявление надо писать на обидчиков. — Я разглядел довольно–таки молодого круглолицего доктора с очень густыми бровями и близко посаженными глазами. Руки у него красивые, оголённые по локоть. Хирург говорил с Вадимом. Тот спокоен, серьёзен, на лице печать смертельной усталости, серые глаза потускнели, брови приподняты.
— Фил, как ты? — спросил меня Дильс.
— Супер, — просипел я.
— Что у нас с полисом? — поинтересовался доктор.
— Надо искать, — прошептал я. — Можно Серьге позвонить.
— Без полиса не можем его оставить.
— Давайте я съезжу, далековато, правда.
Круглолицый хирург заметно погрустнел:
— Что ж вы сразу не берёте? Как сейчас оформлять его?
— Ну, давайте я заберу его домой, только вы помогите мне его доставить. Я послежу ночью, если что — вызову «скорую». А потом мы придем с полисом на приём.
Доктору очень понравилось такое предложение. Мне, честно говоря, тоже. Особенно это «мы». Врач распорядился меня одеть и всё на той же «скорой» увезти к дому Дильса. Во время этих «процедур» я немного пришёл в себя, растряс себе сознание. Так, что из машины вышел почти сам. Дильс подхватил меня с левой стороны и поволок наверх.
Ларик нервничал, суетился, мешался под ногами, издавал какие–то скулящие звуки, выглядывал из–за Вадима, тыкался чёрным носом мне в руку. Я, конечно, был не настолько слаб, но не буду же я против, чтобы Дильс меня раздел. Он был осторожен и очень застенчив. Покраснел, когда, стягивая джинсы, чуть не снял с меня трусы. А я, раненый герой, наблюдал за ним сквозь тошноту и ломоту. Вадим мокрым полотенцем протёр моё пропитанное больничным потом тельце, аккуратно промокнул лицо, особенно осторожно вокруг глаз, не задевая толстую повязку. Тогда же я понял, что у меня разбита губа и болит нос.
— Я красавец?
— Тебе надо спать, — не ответил мне Дильс. — Доктор сказал, что есть нельзя сегодня, что надо лежать, кантовать нельзя. Вот эту хрень выпьешь. А если будет болеть ребро, то я сделаю тебе укол. Я умею. Тебе не холодно? У меня есть ещё одно одеяло. Я позвоню Сергею? Надо ведь предупредить?
— Вадим, всё успеется. Мне не холодно. Скажи мне, ты сам–то как?
— Не я же пострадал!
— Ты послал этого своего придурка?
— Послал.
— Навсегда?
— Надеюсь, что да.
— А теперь главное. Ты меня простил за Эфа?
— Не факт, — грустно улыбнулся Вадим. — Мне будет не хватать его.
— Ты хоть и препод, но идиот. Эф — это тоже я. И это не ложь, не маска. Я тебе почти ни в чём не соврал, ну… кроме Таллина. У меня и ник такой изначально был. А фотка там моя, сделана перед поступлением в академию, то есть давно. И я там на себя не похож.
— Похож. Я должен был заметить это. Да и ник твой, там же всё понятно: swan — «лебедь», Эф — Фил. Я был просто слеп.
— Вадим, я не буду тебе больше писать там! Говори со мной вживую.
— Говорю.
— Расскажи мне то, чего я не знаю. Например, про Самохвалова.
Вадим выгнул удивлённо бровь:
— Про Самохвалова? А при чём здесь он?
— Он тебя любил?
— Любил? — Вадим поморщился. — Он опасный человек и самоуверенный тип, ему всё изначально дано на блюдечке с золотой каёмочкой. Вряд ли он знает, что такое любовь?
— Вадим… а ты знаешь, что он погиб?
— Артур погиб? — голос Дильса сразу съехал куда–то в низы, в глухой колодец. — Когда? Как?
— Давно уже, шесть лет назад. Его убили во время каких–то разборок.
— А я–то думал, почему он прекратил мне звонить…
— Ага! Так вы с ним общались!
— Я бы так не сказал. Он мне звонил с курса так с третьего. Я ему по дурости свой телефон дал, он меня тогда подвозил… Звонил, спрашивал какую–нибудь ерунду, часто говорил всякие гадости. Про меня, про Гари… Иногда просто чтобы рассказать похабный анекдот. Придурок. Мог ночью позвонить, спросить: «Что делаешь?» Я наору, а он: «Я так и думал». Чего звонил, спрашивается?
— Хотел услышать тебя. Он влюбился в твой голос.
— Нет, ты ошибаешься. Он просто был странный и Гарика ненавидел.
— То, что он ненавидел ублюдка, это как раз не странно. И я не ошибаюсь. Я разговаривал с Яковом, его другом, и точно знаю, что это так. Он тебя любил. А ты выбрал не того человека. Почему? Артур мне даже интересней показался на фотках.
— Я никого не выбирал. Любовь, она вообще не выбирает. Падает на голову ледяной глыбой — и контузия.
— Вот и сейчас выбирать тебе не дам. Вадим, я ж не уйду теперь от тебя… Ты можешь сейчас облевать меня с ног до головы, хотя я надеюсь, что на увечного студента ты постыдишься это делать… Но я скажу. Я тебя люблю. Более того, люблю не как отличного преподавателя, по–другому… Я собираюсь отремонтироваться. Поучаствовать в твоём лечении. Тебе же предстоит какой–то второй этап имплозивной терапии. Переехать к тебе, а то Серьга как идиот шкерится от меня, зажимая Юльку втихаря. Летом поехать в Таллин с тобой, сфотаться у «трёх сестёр», погулять по датскому парку, залезть на какую–нибудь башню, посидеть в кафешке у Ратушной площади и попробовать блины с кровью. Между делом буду доделывать диплом и спать с тобой.
— Блины с кровью? — Дильс поражён, но я не наблюдал испуга и бегства от моего «люблю».
— Это единственное, что тебя напрягает?
— Меня напрягает, как ты лихо всё решил за меня.
— Ну, можно другое блюдо, суп молочно–рыбный…
— Фил, наверное, у тебя всё–таки не лёгкое сотрясение мозга, а тяжёлое, — вдруг улыбнулся Дильс, — тебе нужно спать, а не болтать. А я пойду–ка в душ!
— Тебе не кажется, что ты сейчас трусливо сбегаешь?
— Я мудро беру тайм–аут.
И он ушёл. Он не дёрнулся на мои слова про любовь и про «спать». Что это значит? Он настолько ко мне равнодушен, что его это не задевает? Или он излечился? Врезал своей фобии в подбородок и разбил её вдребезги. Чёрт, больно двигаться. Неужели спать надо на спине? А я хотел уткнуться в него носом, украсть его тёплый запах. Вот сейчас он придёт, и я украду… как–нибудь… возможно… можно… но…
Ночью я просыпался. Вадим помогал мне встать и водил в туалет. Делал укол. Нихрена не романтично: всё болело, бровь нещадно чесалась, спина и задница устали от лежания.
— М–м–м… — капризно завыл я. — Не могу так лежать! Умираю…
— Чем помочь–то? — прошептал в темноте Вадим.
— Ко мне хоть повернись! И ближе ляг. Ещё ближе!
— Ты — террорист: даже избитый, а крутишь мной, — его шёпот совсем рядом, тёплым дыханием в ухо, его рука легла на моё плечо, и я почувствовал, что он спокоен и он рядом. Я победил. Можно спать. На спине — моя любимая поза.
Утром Дильс звонил на работу и «снимал» пары. Собственно, от этого я и проснулся, да ещё Ларик беззастенчиво ткнулся мне в нос.
— Ларго, не буди Фила, — прошипел собаке Дильс. — Пойдем. Гулять!
Пока они резвились в парке, на месте вчерашнего побоища, я встал, ощущая себя отёкшим, побитым алкоголиком, так как голова гудела и идти приходилось по стенке. Ужасно болел бок справа, кололо, если глубоко вдохнуть. Но я мужественный герой — допёр до туалета сам. А потом даже решил, что было бы неплохо умыться. И вот там, в ванной комнате, я и получил удар отрезвления: я увидел себя в зеркале. Мрак! На лбу вместо штанги желтоватая тяжёлая нашлёпка из бинтов, из–под неё заплывший глаз с кровавой сеткой на белке, нос опух, губа слева не просто вспухла — выворочена, рассечена, кожа серая. Грязные волосы торчали в нецивилизованном беспорядке. Пирсинга на лбу не оказалось, вместо него уродливые красные точки–дырки, вокруг глаз — целого и подбитого — жалкой окантовкой чёрная обводка, с одной стороны она размазана до виска. Да ещё и на подбородке синяк. С трудом открыл рот — зубы со стороны рассеченного места вылезли из насиженной денты, выпирая, десна синяя. Блядь. Даже голова закружилась, сел на край ванны, задумался: реветь–не реветь? Реветь–то поди больно с переломанным ребром?