— Размазать пальцем все чёткие контуры, рисовать ещё быстрее и желательно в другом цвете, перекрывая палитру, — высказался Серьга.
— Неплохо! Ну, а как поступит кубист? Он сначала нарисует анфас, — Дильс изобразил схематично простую проекцию, — потом сверху нарисует крышечку, тут он добавит вид сбоку, можно многократно повторяя контур, это же окружность, бесконечность. Теперь, чуть сдвинув, для динамичности — кружок дна. Вот сюда спираль подвесим — типа резьба. Так, а этикетку кубист сорвёт аккуратно и вот так примерно наклеит или вырежет буквы и распределит их по холсту. Можно наложить лучи солнца, раскрасить все проекции разным цветом. Красота? — Дильс повернулся к нам, демонстрируя рисунок и удерживая содранную этикетку у доски. Получилось интересно. — Это и есть основной принцип кубизма — расщеплять объекты, пространство и даже состояния на геометрические формы, на проекции, на детали.
— Так ведь и сознание расщепить можно, да и красота предмета теряется — бутылочный многочлен, куда там Гумилёву, у которого «бутылка поёт громче сердца мёрзлыми боками», — достаточно громко вякнул я.
Вадим запнулся в своей речи и удивлённо взглянул на меня.
— А для художника не всегда важно красоту сохранить! Гумилёва пусть иллюстрирует Петров–Водкин. Да и расщепление сознания может быть сознательной целью... Идея родилась в 1907 году, понятно, что в Париже...
И опять он заставил всех вытянуть шеи и забыть о своих планах праздно провести ближайшую пару. Я заметил, как Серёга агрессивно грыз ноготь большого пальца: внимателен до хмурости. Вадим Александрович, как великий и ужасный Гудвин, захватил соломенные умы студентов и начал выстраивать из кубиков, треугольников, многогранников, точек и букв футуристическое искусство Брака, Пикассо, Лоренса. Мелькали слайды на экране и разрозненные безумные мазки и плоскости начинали рассказывать о себе, становились понятными и гармоничными. Препод опять читал стихи, теперь Аполлинера, ходил по аудитории. Его голос не раздражал, его хотелось слушать. И я подумал, что его обаяние — это умение рассказывать, он из тех, кто десятки Шахрияров убаюкает и увеселит, у него дар говорить. Дильс вновь вовлёк нас в разгадывание названий и тем неизвестных нам картин. Вадим опять решил читать без перерыва и в экстазе лекции таки открыл бутылочку с водой и испил. Правда, тут же, как бы опомнившись, посмотрел на меня несколько испуганно, а я царственным жестом разрешил пить и продолжать анализировать кубистическое искусство.
В конце лекции, когда Дильс, выдохнув, улыбнулся прошедшему занятию и нам, глупым кроликам перед добрым удавом, я, упреждая его стремительный уход, соскочил и, увернувшись от лап Серёги, заявил:
— Вадим Александрович, у меня для вас подарок. Я вас нарисовал! Вот! Два портрета! — я смело выдвигаюсь к доске и на магнитик прижимаю два листочка. Дильс побледнел и сжался. А я продолжил в манере экскурсовода: — Вот, этот реалистичный. Вы здесь красивый, и пусть причёска так себе, лицо невыразительное, но в целом образ понятный, узнаваемый и уже полюбившийся. А это кубизм! Как вам? Жаль, у меня не было цвета. Только серые оттенки. Вот это ухо, это нос, а это ваш чудесный серый глаз, а это волна — ваша речь, её бы я сделал светло–жёлтой, солнечной. Губы я бы порозовил, у вас губы чувственные, хотя и не минетные, зато вот эта волна звука из них исходит. Остальные элементы лица я бы оставил чёрными, фиолетовыми, тут бы оставил серое, белое совсем убрать, немного мышиного. Получится декоративно, славно... но вы бы что взяли себе? Какой портрет?
— Я никакой бы не взял. Зачем вы меня рисовали?
— Вы мне нравитесь! — просто ответил я. — У вас интересное лицо, вы меня вдохновляете. Особенно ваш рот.
Дильс побледнел ещё больше, вынул из кармана пиджака платок, приложил ко лбу и прохрипел что–то несуразное:
— Я ничего... не сделал... я... спасибо, но... мне уходить!
Он обошёл мою героическую фигуру, схватил со стула портфельчик и стремглав зашагал на выход. Нихрена! Я догоню! Я выдернул флешку из порта процессора, сорвал портреты и унёсся вслед за преподом, успев крикнуть:
— Серёга, возьми мои шмотки!
Я побежал к кабинету кафедры истории искусства. Дверь не прикрыта плотно: предательски и призывно зияла щель. Я не хотел подслушивать, хотел тупо ворваться, не ожидал, что в столь позднее время кто–то кроме Дильса может там быть.
— Вадимушка, что–то случилось? Ты себя плохо чувствуешь? — узнал голос престарелой, рыхлой, сиреневоволосой Зои Ивановны, или просто бабы Зои.
— Нет. Всё нормально, просто душно в аудитории, — ответил Дильс.
— Что–то случилось, — задумчиво прошелестела баба Зоя. — Я же вижу. Сядь, я тебе налью чайку. И вот что, я думаю, что тебе пора походить к Абрамову, тебе всегда лучше после его сеансов.
— Зоя Ивановна, некогда мне ходить по психологам. Да и нормально всё. Я уже успокоился. Всё хорошо. Правда, — и даже я только по голосу не верю в его «успокоился».
— Не слушаешь старую женщину. А я вижу, что ты устал, что тебе нужно остановиться, иначе сорвёшься опять. Твоё бешеное расписание, аттестация, да ещё и девочка эта...
— Зоя Ивановна, мне так лучше, чтобы работы было много. Всё нормально, с Куликовой тоже всё в порядке. Я поехал, вас довезти?
— Нет, Вадимушка, я сегодня к внучку поеду.
Я понял, что нужно убираться от щели. Удрал вдоль по коридору вниз, заскочил в гардероб за своей колючей курткой, помчался к парковке. Успел раньше Дильса. Все владельцы авто уже почти разъехались. Осталось три машины. Вполне вероятно, что скромное Рено Сандеро цвета асфальта — это его. Спрятался за машину, так как из института вышел Дильс.
Вадим вздрогнул, когда я поднялся с корточек и опёрся на кузов Рено.
— Вы оставили это в кабинете, — я протянул преподу его флешку и два листа с портретами. — Слишком быстро убежали. Я вас напугал? Мои рисунки нужно было забрать, пусть даже вы бы их выбросили дома. Я хочу, чтобы вы их забрали.
— Молодой человек...
— Филипп.
— Филипп...
— Можете называть меня Фил.
— Филипп, что вам нужно от меня? Чего вы добиваетесь?
— Я уже сказал, вы мне интересны. Хочу писать у вас курсовую.
— Нет. Я вас не возьму.
— Возьмёте. От хороших студентов не отказываются. Вы чем–то больны? Или вас так напугало слово «минет»?
— Я не привык общаться с хамами. Мне не нравится ваше поведение, то что вы...
— Вас рассматривал? Раз рисовал, то рассматривал. Обещаю вам портреты с каждой лекции. Вы не сможете мне запретить.
— Я не понимаю. Зачем всё это? Я узнавал, вы перспективный график, дизайнер, вас хвалят, зачем вам я? Хотите, поставлю экзамен автоматом?
— Не хочу. Вы боитесь меня? Пока не стоит. Довезите меня до Дмитровского проспекта. Оттуда я быстрее до общаги доберусь, — я нагло открыл дверцу (а он уже успел пискнуть сигнализацией и клацнуть блокировкой) и плюхнулся на переднее пассажирское сидение.
Вадим в растерянности завис со своей стороны машины, но всё же через небольшую паузу открыл дверцу и залез на место водителя:
— Такого хамства я не встречал ещё в институте. Вы не боитесь, что я надавлю и вас выпрут из института?
— Пф–ф–ф... На каком основании? Практически выпускник, иду на красный диплом. Собираюсь в магистратуру. На каком основании выпрут? Я к вам даже пока не приставал?
— А собираетесь?
— Вадим Александрович, называйте меня на «ты». И поехали уже!
Дильс покачал головой, сжал губы и — оп! — поправил волосы за ухо. Я вовремя заткнул себе пасть, чтобы не спросить, не длинными ли были раньше у него волосы? Машина фыркнула, зашумела — и мы покатились на суетливые, запруженные улицы города. Пробки! Обожаю! Я же не буду молчать всю дорогу. А он за рулём — заткнуть уши не сможет. Поэтому я начал вещать. О чём? О кубизме. О Пикассо. О том, что мне не нравятся художники, которые просто изобретают форму, о том, что счастливый художник неинтересен, о том, что Пикассо, конечно, великий, но «не мой», о том, что кубизм расщепляет сознание.
— Хотя ваш портрет в кубизме мне понравилось рисовать. Занимательно.
— Кубизм расщепил тебе сегодня мозг. И сейчас ты расщепляешь мозг мне, — отреагировал Дильс.