Эф Swan: тоже безмолвие?
Дильс Вадим: тоньше. Это «Тишина». Почувствуй, какая разница, тишина — одиночество, безмолвие — пафос. Возможно, ты бы нарисовал по–другому. Я бы точно сделал бы что–то совсем иное, каждый читает образ по–своему…
И дальше почти весь вечер мы с Дильсом играли в ассоциации. Только выдавали не ассоциации на людей (ибо он полагал, что, кроме Лебедя, то бишь меня, общих знакомых у нас как бы и нет), выстраивали аллегории на явления, некие понятия. Вечер. Страх. Сарказм. Оптимизм. Смерть. Ревность. Глупость. Власть. Хитрость. Любовь. На последнее слово аллегорию успел придумать только я. Дильс вдруг написал кратко:
Дильс Вадим: Всё, спасибо, мне нужно выключиться. Пока.
Вот, чёрт, опять сбежал! Вот ведь беглец! Я уверен, что и в этот раз не было никаких звонков, никаких важных дел, никаких гостей. Тупо сбежал. От любви. Я захлопнул ноут раздражённым. Серёга опять запел о том, что с понедельника он будет меня пасти на предмет моего блядского поведения по отношению к Дильсу. Вот ведь учитель нравственности нашёлся. Сейчас придётся удирать от него, так как от Дильса я не отстану. И вдруг, уже когда я завалился спать, уютно притулившись носом к стенке и закрыв уши подушкой, чтобы не слышать нравоучений Серьги, щедро пересыпанных матом, я задал себе вопрос: а действительно, зачем мне Вадим, что я пристал к нему? И тот ответ, что возник в моей голове, мне не понравился.
Серёга стал выполнять свои угрозы неукоснительно. Милосердная русская душа. В понедельник мы с ним обозначились в проёме столовки. Я только успел узнать за столиком в одиночестве и с планшетом Вадима Александровича и крикнуть:
— Оу–оа! — текст неясен, ибо Серёга схватил меня поперёк туловища, заткнул пасть ручищей и потащил вон из столовой. Но Дильс заметил нас: изумлённый взгляд, зависшая над планшетом рука, приоткрытый рот. И потом я всё же удрал от Серёги через пять минут, разругавшись с ним вдрызг, пригнал в кафе — а Дильса–то и нет. Тоже удрал, догадливый, понял, что я вернусь.
Во вторник случайно увидел пугливого препода в коридоре. И Серёги не было рядом, и до пары было минут десять, и особо важных свидетелей не отсвечивало на горизонте — всё за меня. Кроме Дильса. Он вдруг, заметив меня, остановился, лихорадочно огляделся, попятился — и шмыг в двери, что ведут на лестничную площадку. Блин! У меня есть десять минут! Почесал туда, прислушавшись: он тоже бежит, резво перебирая ступеньки. Я уже было бросился за ним и через три ступеньки в два такта перемахнул пролёт, как услышал, что Дильс уже не один. Разговаривал с кем–то. Он поднимался наверх, обратно, шёл вместе с Ниной Георгиевной Зайцевой, деловито общаясь с ней и помогая нести ворох бумаг. Они прошли мимо остолбеневшего меня, мне пришлось корректно поздороваться, а Дильс победно на меня покосился, только что язык не показал.
В среду его не было. В четверг должен был быть. По–любому. Я ждал. И вновь сел за первую парту, а Серёга впихнул себя рядом со мной, готовый к моим атакам.
Вадим не опоздал. На меня не смотрел, вообще ушёл с моего обзора, встал за нашу парту.
— Жил–был один француз — Пюви де Шаванн. Он, конечно, был художником, а жил в девятнадцатом веке. Он сказал красиво: «Истинная роль живописи — одухотворение стен». И вот Шаванн одухотворял стены вот такими полотнами… — он стал листать слайды, — «Сон», «Горемыка–рыбак», «Смерть и девушки», «Аллегории», вот это «Осень», это картина «Размышление»… Были внимательны? Как вы думаете, какое направление сегодня будет нам раскрываться?
— Символизм! — определил я. И удивлённый Дильс вынужден был согласиться со мной. Хотя он был недоволен, что отгадал именно я. Как недоволен и тем, что именно я «угадал» название картин «Тишина» и «Безмолвие» О. Редона, а на вопрос, какие, на наш взгляд, символисты были в России, смело назвал Врубеля, Рериха и Борисова–Мусатова. Дильс силился меня игнорировать, не поворачивал головы, сухо говорил: «Вы правы». И чаще всего становился за моей спиной так, что приходилось выворачивать голову и созерцать тыл препода. Я сделал глубокомысленный вывод о том, что первая парта — не вариант.
Вадим опять был хорош. Рассказывая о Климте, сел за парту рядом с Юлькой; когда дело дошло до Альфонса Мухи, он встал рядом с экраном и гладил витражные лики героинь рукой; повествуя о Густаве Миро, вдруг стал читать стихи Мережковского, рассматривая что–то в окне. Показал и «розовый» период Пикассо, и всех демонов Врубеля. На последнем персонаже мы вдруг услышали всхлип с задней парты. Все повернули головы туда, к Машке Берсенёвой.
— Он сошёл с ума? Из–за демонов? — М–да, впечатлилась девушка рассказом.
Я тоже впечатлился. Но у меня же было дело — я писал его портрет. Было легко, и Серёга, увидев мой рисунок, вздохнул спокойно, милостиво разрешил продолжать. Я грифелем рисовал стену с каменной кладкой. На стене оконце с решёткой. За решёткой половина лица человека. Это Вадим. Он стоит, закрыв глаза. То, что это Дильс, видно всё равно. Человек за стеной. Ведь это символ. Легкочитаемый.
— Вадим Александрович! — от моего просительного голоса у Дильса и у Серёги вдруг выпрямились спины. — Посмотрите на меня, вы уже выполнили программу–максимум, игнорировали меня всю пару. А мне очень надо взглянуть…
Ясно же, что Вадим повернулся. Я сделал вид, что, увидев нечто на его лице, подрисовал закорючку на листе, и быстро подкинул рисунок на стол с компьютером, так как был большой риск, что Серьга заберёт портрет.
— Ну вот! Это вам портрет по теме. Я так вас вижу в свете символизма.
Дильс сглотнул и медленно подошёл к столу. Осторожно, как заряженное устройство, взял мой лист и приблизил к лицу. Все наши вытянули шеи, пытаясь разглядеть моё творчество. Препод так же медленно, не смотря на меня, взял портфель, аккуратно вложил рисунок внутрь, вышел из аудитории, не сказав ни слова.
— Что ты там изобразил? — крикнул мне Лёха.
— Ничего оскорбительного! Как, впрочем, и в прошлый раз. Уй! Харэ уже меня воспитывать! — последнее было Серёге, который дал мне леща по макушке. Я состроил обиженную морду и шумно вылез из–за парты. Мне на руку, что Серёга в ярости. Сделаю вид, что поехал в общагу автономно от друга. Правда, я отправился совсем в другую сторону. На станцию метро Беляево. Ещё вчера я узнал, где Дильс живёт, наврав молоденькой секретарше в деканате о том, что мне нужно отвезти Вадиму Александровичу наши практические. Только совершенно несведущий мог повестись на мою ложь. Катя работала без году неделя, поэтому повелась и сдала место дислокации препода. К его дому я, конечно, приехал раньше с учётом часа пик. И даже успел замёрзнуть, дожидаясь его. И даже успел понервничать, так как начали наползать мысли о том, что, может, фактически Вадим здесь и не живёт или что он вообще не домой поехал. Мало ли! Но после почти часового караула я был вознаграждён. Во двор въехала грязненькая чёрная машинка, знакомый «рено» неказистого дизайна. Из нутра авто вышел мой долгожданный.
— Вадим Александрович! — Я соскочил с хлипкой детской качельки и устремился к нему. По–моему, он потерял дар речи. Нет, никакой паники, только усталость в глазах. Надеюсь, не от меня, я ж ещё ничего такого не сделал! — А я вас жду!
— Лебедь? Как вы здесь?.. Зачем?
— За вами, Вадим Александрович, приглашаю вас на ужин, там на проспекте я видел кафешку со странным названием «Ганс и Марта». Нормально там?
— Это пивной ресторан. И у меня нет никакого желания, извините, я ухожу. Я со студентами по ресторанам не хожу.
— Перестаньте, вы ж хотите со мной поговорить. И потом, вы устали, вы не были сегодня в столовке. А я угощаю.
— Всё–таки вы очень странный тип. Не боитесь разориться?
— «Потанцевать» любимого препода раз в жизни… хотя, может, и не раз… денег не жалко. Всё, пройдёмте, Штирлиц! — Я понимал, что только напор и натиск смогут воздействовать на него. Откровенно схватил его за рукав и попёр из двора. Он, правда, отцепил мою руку от себя и зашагал сам. Это победа!
Ресторан был пуст, мы устроились у окошка, в такой кабинке, ограждённой «кирпичной» стенкой. От потолочных балок свисали пёстрые треугольные флажки с марками пива, салфетницы на деревянных столах имитировали пивную кружку, кругом витал дух фальшивого Октоберфеста.