Если говорить, положа руку на сердце, Евгений не хотел менять уют булочной на сомнительный Дом Правления, где наверняка придется стоять на высоченном постаменте посреди широченного коридора и будет на него пялиться каждый проходящий. Работа в булочной очень Евгения устраивала. Здесь он мог самосовершенствоваться, мог смотреть в себя, да и чем Арсению не нравилось находиться в подвале перед зеркалом?.. Впервые Евгений задумался о том, что он хотел раскрывать душу для себя самого, а не для просвещения незнакомых ему людей. Он, конечно, хотел, чтобы на него смотрели, но совершенно не был рад тому, чтобы на него смотрели всегда и много.
Что это? Эгоизм? Можно назвать и так. Теперь уже Евгений сомневался в том, что был рад приходу Арсения, в одночасье порвавшему кокон уютной жизни, в котором он пребывал вот уже полгода.
Деньги лежали у изголовья. Денег было много. К деньгам Евгений испытал отвращение, но взял их и переложил на тумбочку, решив отправить сестре.
Вот он нелегкий выбор — копаться в себе и доводить до блеска грани внезапно открывшегося таланта, или нести свет просвещения людям, которым это совершенно, быть может, и не нужно? И ведь выбора, по сути, не было. Арсений просто ставил перед фактом. И как теперь быть?
С такими невеселыми мыслями Евгений погрузился в сон, а когда за окном еще только начало не светлеть даже, а робко наполняться серостью, он проснулся, еще с полчаса ворочался, а затем встал и начал одеваться. Выскочив в утренний мороз, типичный для весеннего утра, с легкой изморозью на асфальте и туманом в закоулках, Евгений торопливо направился в сторону Дома Правления. Вышел на освещенную площадь, выложенную бледной плиткой, окруженную высоченными фонарями, которые не гасили даже при дневном свете, остановился у одной из лавочек — их здесь было в обилии, как и цветочных клумб и фонтанов — и присел, пряча руки в карманы и кутая подбородок в длинный, вязаный матерью, шарф. Дом Правления стоял, монолитный, ровный, устремленный к небу неисчислимым количеством этажей, с миллионом маленьких узких окон, и с миллионом же ярких ламп, рассыпанных по нему в логичном порядке, так, чтобы ни одного темного пятнышка не падало на его поверхность, и даже сейчас, в ранний час, когда вокруг на много километров вряд ли можно было бы найти еще одну живую душу, кроме дворников и бездомных, казалось, что там, за стенами Дома Правления, людно, шумно, обитаемо, насыщенно звуками и движением. Здесь принимали законы, по которым жила страна многие годы, здесь обсуждали проблемы внешней и недочеты внутренней политики, здесь кого-то обвиняли, а кого-то хвалили, здесь много предлагали, много отрицали, много спорили. Здесь бок о бок работали нелюбимый Арсением Президент и его первый заместитель, которого Арсений, наоборот, любил и уважал. Жизнь здесь не замирала с наступлением ночи, а переходила в другую фазу, немного более спокойную, закрытую от посторонних глаз. Даже сейчас возле входа в Дом Правления стояло несколько автомобилей.
И здесь Евгению предстояло работать. Он не знал, зачем решил прийти сюда. Что-то ворочало его душу, не давало уснуть всю ночь, и, в конце концов, подтолкнуло к этому странному решению. В последнее время он крепко доверял своей душе. Почему-то нужно было прийти именно утром, когда автомобилей мало, а прохожих и вовсе нет. В тишине дело? Может быть. У Евгения замерз нос и он решил, что времени прошло достаточно. Он посмотрел на Дом Правления, и ничто в его душе не воспротивилась этому новому месту работы. Если бы он почувствовал какой-нибудь негатив, то ушел бы раньше и отказался бы от работы, несмотря на деньги и уважение к Арсению. Но душа молчала (спала? Или ее все устраивало?), и Евгений поднялся с лавочки и так же торопливо, как и пришел, вернулся обратно в булочную. Когда он заходил внутрь, в теплоту и в запахи свежего хлеба, за его спиной уже светало. Через месяц Евгений начал работать в Доме Правления.
11
Может быть, это и была более высокая должность или, как сказал Арсений, еще одна ступенька по карьерной лестнице, но обитатели Дома Правления относились к манекенам так же, как и везде. Непочетная работа, ниже, чем уборщицы (если даже уборщицы позволяли себе протирать место, где стоял Евгений-Революционер не каждый день, а делали это только тогда, когда пыли скапливалось в достаточно заметных количествах). И на чистую душу, на вырванное сердце Данко народу здесь было в целом наплевать. К манекену относились, как к мебели, как к необходимой атрибутике гигантского холла — ведь должно же что-то стоять в центре, заполняя звенящую пустоту и разгоняя ощущение, будто муравей попал в пустыню. Нет, господа, стоит тут Революционер — помельче муравья будет, а, значит, все вокруг неизмеримо больше.