Увидѣвъ Челкаша, лежащаго неподвижно, съ окровавленной головой, Гаврило растерялся отъ страха и убѣжалъ, но потомъ лучшіе инстинкты просыпаются въ человѣкѣ земли. Онъ возвращается и старается привести босяка въ чувство.
«Освѣженный водою, Челкашъ очнулся и толкнулъ Гаврилу отъ себя, хрипло сказавъ:
– Поди… прочь!..
– Братъ! прости… дьяволъ это меня…– дрожа шепталъ Гаврило, цѣлуя руку Челкаша.
– Иди… ступай…– хрипѣлъ тотъ.
– Сними грѣхъ съ души!.. Родной! прости!..
– Трусъ!.. и блудить-то не умѣешь!.. – презрительно крикнулъ Челкашъ. – Деньги взялъ? – сквозь зубы процѣдилъ онъ.
– Не бралъ я ихъ, не бралъ! Не надо мнѣ, бѣда отъ нихъ!..
Челкашъ сунулъ руку въ карманъ своей куртки, вытащилъ пачку денегъ, одну радужную положилъ обратно въ карманъ, а все остальное кинулъ Гаврилѣ:– возьми и ступай!..
– Не возьму, братъ… Не могу, прости!..
– Бери, бери!.. Не стыдись, что человѣка чуть не убилъ! За такихъ людей, какъ я, никто не взыщетъ. Еще спасибо скажутъ, какъ узнаютъ».
Гаврило беретъ деньги и они расходятся, – одинъ въ деревню, чтобы на своей землѣ быть «королемъ», другой въ свой глухой уголь, откуда нѣтъ выхода.
И не только потому нѣтъ выхода, что Челкашъ порвалъ съ землею. Онъ человѣкъ иного склада; онъ только въ мечтахъ можетъ представить себя «королемъ на своей землѣ», такъ какъ въ дѣйствительности онъ слишкомъ свободенъ для такой роли. Это и составляетъ отличительную черту героевъ г. Горькаго – любовь къ свободѣ ради нея самой. Сами они не въ силахъ объяснить этого стремленія, увлекающаго ихъ отъ сытой, спокойной жизни, о которой они не прочь помечтать потомъ, но съ которой ни одинъ изъ нихъ не мирится. Это стремленіе дѣлаетъ Челкаша выше въ его собственныхъ глазахъ, подымаетъ его надъ Гаврилой, который ради земли и связанныхъ съ нею благъ готовъ на все, – и на униженіе передъ презираемымъ имъ босякомъ, и на преступленіе. Тогда какъ Челкашъ, воръ и пьяница, «шатающійся человѣкъ», не отдастъ этой свободы ни за какія блага. Зачѣмъ она ему, онъ и самъ не понимаетъ. Но онъ не можетъ представить себѣ жизни безъ нея. Онъ любитъ море за его ширь и просторъ, за дыханіе свободы, которымъ вѣетъ отъ него и котораго ничѣмъ нельзя укротить и связать, какъ и его, Челкаша, что и въ глазахъ читателя дѣлаетъ личность Челкаша значительнѣе и симпатичнѣе, чѣмъ Гаврилы съ его мечтами о своей курицѣ, о своемъ яблокѣ, о своемъ гнѣздѣ, изъ-за котораго онъ уже ничего неспособенъ видѣть. Чувство безграничной свободы дѣлаетъ Челкаша болѣе человѣкомъ и сближаетъ его съ нами. Пусть оно теперь стихійно и безсознательно, но въ немъ несравненно больше задатковъ для развитія въ будущемъ, чѣмъ въ неразрывной связи Гаврилы съ землею, – связи, тоже стихійной и безсознательной, но неподвижной и мертвой, безъ развитія и движенія.
Челкашъ сильная натура, человѣкъ съ рѣзко выдающейся индивидуальностью, не сумѣвшій примѣниться къ жизни, не нашедшій «своей точки», какъ говоритъ про себя другой герой того же типа Коноваловъ. Болѣе вдумчивый и мягкій, не ожесточенный, какъ Челкашъ, Коноваловъ сокрушается своей кажущейся ему ненужностью, неумѣніемъ найти свою «точку», которая указала бы ему «порядокъ жизни». Онъ живетъ больше чувствомъ, которое не мирится съ окружающей его неправдой, но не можетъ вывести его на дорогу болѣе правильной жизни,– и пьетъ запоемъ, «отъ тоски», какъ онъ говоритъ. «Такая, скажу я тебѣ, братецъ мой, тоска, что невозможно мнѣ въ ту пору жить, совсѣмъ нельзя. Какъ будто я одинъ человѣкъ на всемъ свѣтѣ, и кромѣ меня, нигдѣ ничего живого нѣтъ. И все мнѣ въ ту пору противѣетъ, все, какъ есть; и самъ я себѣ становлюсь въ тягость, и всѣ люди хоть помирай они – не охну! Болѣзнь это у меня, должно быть», грустно поясняетъ онъ. «Что я такое? – спрашиваетъ онъ:– Босякъ, галахъ… пьяница и тронутый человѣкъ. Жизнь у меня безъ всякаго оправданія. Зачѣмъ я живу на землѣ и кому я на ней нуженъ, ежели посмотрѣть? Ни угла своего, ни жены, ни дѣтей… и ни до чего до этого даже охоты нѣтъ… Живу и тоскую… Про что, – неизвѣстно. Въ родѣ того со мной, какъ бы меня мать на свѣтъ родила безъ чего-то такого, что у всѣхъ прочихъ людей есть и что человѣку прежде всего нужно. Внутренняго пути у меня нѣтъ… Понимаешь? Какъ бы это сказать? Этакой искорки въ душѣ нѣтъ… силы, что ли? Ну, нѣтъ во мнѣ одной штуки, и все тутъ! Вотъ я и живу и эту штуку ищу, и тоскую по ней, а что она такое есть – это мнѣ неизвѣстно»… – «Это ты къ чему»? спрашиваетъ его разсказчикъ – «Къ чему… А… къ безпорядку жизни. То-есть, вотъ я живу, молъ, и дѣться мнѣ некуда… ни къ чему я не могу присунуться… и это есть безпорядокъ, такая жизнь»…