Теософия претендует на истолкование религии и примирение её с наукой. Мы находим у Дж. Г. Льюиса («История философии», том I, Пролог, стр. xviii) следующее: «Философия, дистанцирующая свои наиболее общие концепции и от теология, и от науки, предоставляет доктрину, содержащую объяснение мира и предназначение человека». И ещё там же: «Задача философии состоит в систематизации концепций, предоставляемых наукой… Наука даёт знание, а философия – доктрину». Последнее может стать завершённым только при условии, что и «знание», и «доктрина» прошли через сито Божественной Мудрости, каковой является теософия.
Ибервег («История философии») определяет философию как «науку о принципах», которая, как известно всем нашим членам, представлена теософией в её ответвлениях: алхимии, астрологии, да и в оккультных науках вообще. Гегель рассматривает её как «созерцание саморазвития АБСОЛЮТА», или другими словами, как «изложение идеи» (нем. Darstellung der Idee). Вся тайная доктрина – одноимённая книга о коей является лишь её мельчайшей частичкой – есть такое созерцание и его запись, насколько бедность языка и ограниченность мышления позволяют отображать процессы бесконечного.
Таким образом, становится очевидным, что теософия не может быть «религией», а тем более «сектой», но она, действительно, есть квинтэссенция высочайшей философии в целом и в каждом из её аспектов. Показав, что она подпадает под все описания философии и полностью им отвечает, мы можем добавить к вышеизложенному несколько других определений сэра У. Гамильтона и доказать наше утверждение, продемонстрировав, что стремление к тому же самому имеется и в теософской литературе. Это задача не очень сложна. Ибо, разве «теософия» не включает в себя «науку о вещах, несомненно выводимых из основных начал», так же как и другие «науки об истинах ощутимых и абстрактных»? Разве она не выступает в защиту «применения разума в своих законных целях» и не делает одной из своих «законных целей» изучение «науки о подлинной форме Эго, или ментального "Я"», а также исследование тайны «полной согласованности идеального и реального»? Всё это доказывает, что согласно любому – старому или новому – определению философии, тот, кто изучает теософию, изучает высшую трансцендентальную философию.
Нам известно, какие бессмысленные высказывания о теософии и теософах почти ежедневно можно увидеть в публикациях прессы. Такие определения и эпитеты, как «новая нелепая религия» и «доктрина», «система, изобретённая верховной жрицей теософии», и другие глупые замечания, можно предоставить их собственной судьбе. Они были и, в большинстве случаев, будут оставаться незамеченными.
Нашему веку свойственно критическое мышление, потому что сейчас всё тщательно исследуется; публика отказывается соглашаться с чем-либо, предложенным на её рассмотрение, пока она полностью не изучит этот вопрос. Наше столетие может гордиться этим, однако отношение к мнению беспристрастного наблюдателя несколько иное. Во всяком случае, роль его сильно преувеличена и, хотя можно восхищаться его аналитическим методом, всё же последний применим только к тому, что никак не противоречит национальным, социальным или личным предрассудкам. С другой стороны, всё, что злонамеренно и разрушительно для репутации, что является нечестивым и клеветническим, принимается с открытыми объятиями, принимается с радостью и делается предметом нескончаемых публичных сплетен, без какого-либо разбора или малейшего сомнения, но с воистину слепой верой самого гибкого сорта. Мы выступаем против такого подхода. О непопулярных персонажах и об их работе в наши дни не судят по её истинной ценности, но имеет значение только личность автора и предвзятое мнение о нём. Во многих журналах ни одна теософская литературная работа никогда не рассматривается по существу, но лишь по сплетням про её автора. Такие издания, не обращая внимания на правило, впервые заложенное Аристотелем, которое гласит, что критика является «стандартом хорошего суждения», отказываются рассматривать любой теософский труд отдельно от его автора. В итоге – о первом судят по искажённому образу последнего, созданному клеветой, повторяемой в ежедневных газетах. Личность автора висит как мрачная тень между мнением современного журналиста и неприкрашенной истиной, а в результате – во всей Европе и Америке есть лишь несколько редакторов, которые хотя бы что-то знают о принципах нашего Общества.
Как же тогда можно дать верную оценку теософии или Т.О.? Понятно, что настоящий критик, по крайней мере, что-то должен знать о том предмете, который он желает анализировать. Без особого риска можно отметить, что ни один из наших пресс-обличителей даже приблизительно не знает, о чём он говорит, – и это начиная от крупной рыбы и до самой мелкой рыбёшки; (От Юпитера Тонанса [Видимо, псевдоним. – Прим. пер.] из «Saturday Review» до неотёсанного редактора «Mirror». Как утверждается, первый является одним из величайших авторитетов по части фехтования, а второй – великий специалист по «мускульному» чтению мыслей, но оба они в равной степени невежественны в теософии и, как две совы при дневном свете, не видят её истинного предмета и целей.) и всякий раз, когда напечатанное слово «теософия» попадает в поле зрения читателя, это обычно сопровождается оскорбительными эпитетами и ругательствами в отношении личностей определённых теософов. Современный редактор, приверженец грандизма, [Образовано от имени литературного персонажа, г-жи Гранди. – Прим. пер.] подобен герою Байрона: «Он не знал, что сказать, и поэтому выругался» [«The Island», песнь III, строка 132. – Прим. Б. М. Цыркова] – на это ему ума хватает. Подобные ругательства неизменно основаны на несвежих сплетнях и старых обвинениях против тех, кои зафиксированы в свихнувшихся мозгах как «изобретатели» теософии. Если бы жители островов Южного моря имели у себя ежедневную прессу, они бы непременно обвинили миссионеров в том, что те изобрели христианство, чтобы нанести вред их туземному фетишизму.
Как долго, о лучезарные боги истины, как долго продлится эта ужасная умственная слепота философов девятнадцатого века? Сколько ещё нужно им говорить, что теософия не является ни национальным приобретением, ни религией, но лишь универсальным сводом научных законов и наиболее фундаментальной этикой, какая когда-либо была известна; что она лежит в основе любой духовной философии и религии; и что ни теософия как таковая, ни её скромный презренный проводник, Теософское Общество, никакого отношения не имеют ни к какой личности или личностям! Чтобы отождествлять её с ними, нужно быть уж совсем убогим по части логики и даже здравого смысла. Отвергать учение и его философию под тем предлогом, что его лидеры или, скорее, один из его основателей, находится под различными обвинениями (пока ещё недоказанными) глупо, нелогично и абсурдно. Это, если сказать честно, так же нелепо, как во времена Александрийской школы неоплатонизма, которая по своей сути была теософией, отвергать её учения, потому что они пришли к Платону от Сократа, а этот афинский мудрец, помимо его курносого носа и лысой головы, обвинялся ещё в «богохульстве и развращении молодёжи».
Да, любезные и щедрые критики, называющие себя христианами и гордящиеся цивилизацией и прогрессом своего века! Вам требуется лишь немного поскрести кожу, чтобы обнаружить в себе такого же жестокого и предвзятого «варвара», как и в прошлом. Если бы у вас была возможность открыто выступить в суде над теософом, кто из вас в вашем девятнадцатом веке христианства оказался бы выше афинской дикастерии с её 50 присяжными заседателями, осудившими Сократа на смерть? Стали бы вас, как Мелета или Анита, презирать все сторонники теософии за приговор к такой же позорной смерти на основании ложного свидетельства? Ненависть, проявляемая вами в ваших ежедневных атаках на теософов, является для нас основанием для такого предположения. Не представлялась ли Хейвуд картина осуждения нашего Общества, когда она писала: