— Зачем же, реб Алтер, — спрашиваю я, — вы развелись с вашей первой женой и покалечили ей жизнь? Ведь она была хорошей хозяйкой.
— Бе! — помрачнев, отвечает Алтер.
— Бездетной ваша первая жена тоже, слава богу, не была, — не унимаюсь я. — А куда ваши дети, бедняжки, девались?
— Бе! — глубоко вздохнув, повторяет Алтер и, почесав голову, машет рукой.
«Бе!» у нас — замечательное словцо с бесчисленным количеством значений. Оно пригодно для ответа на любой вопрос. В любом разговоре можно его использовать, и всегда оно будет к месту. При помощи этого самого «бе!» всегда можно вывернуться, когда попадаешь в неудобное или затруднительное положение. Мошенник и банкрот, прижатый к стенке кредиторами, отделывается обычно этим восклицанием. «Бе!» выручает человека в нужде, когда оказывается, что он, бедняга, врет. Тому, кто часа два подряд морочит вам голову, вы можете ответить: «Бе!» — даже не слушая и не понимая, чего он, собственно, хочет. Тем же «бе!» отделывается почтенный, с виду очень смирный человек, когда он потихоньку ужалит кого-либо, уважаемый деятель — когда совершит какую-либо пакость, мягкосердечный, бесхитростный человек — когда оказывается, что и мягкосердие и бесхитростность его — одно лишь притворство, а пороков у него — несть числа. Словом, «бе!» имеет множество значений, поддается любому, даже самому неожиданному толкованию, например: «А мне на тебя наплевать!», «Жалуйся на меня господу богу!», «Это уж как вам угодно!», «Накось выкуси!» — и так далее в том же духе. Сметливая голова сразу догадывается, куда это словцо метит, и понимает настоящий его смысл.
«Бе!», произнесенное Алтером, было горестным. В нем звучало и что-то вроде раскаяния, и тоска, и сознание своей вины. На душе у него, без сомнения, камнем лежало его позорное поведение в отношении первой жены и ее детей. Во всякой беде, приключавшейся с ним, он, должно быть, усматривал наказание божье за свои грехи. Свидетелем тому был его тяжкий вздох, его жест, даже почесывание головы, — все это означало: «Прикуси язык да помалкивай… Пропади оно пропадом!»
Совесть терзала меня: к чему было бередить старые раны? Вечная история с евреями! Любят совать нос в сокровенные дела других, залезать с вопросами в душу, когда она и без того болит, ноет от горя. Меня помимо этого огорчало то, что труд мой пропал даром. Алтер уже было раскачался, заговорил, язык у него стал работать как настоящий маятник. И нужно же было мне ни с того ни с сего задеть какое-то колесико внутри и остановить весь механизм! Теперь придется начинать все сызнова! Но я не поскупился, снова дал Алтеру полную дозу лекарства от немоты. Подобрал к нему ключик, искусно завел — и маятник, сиречь язык у него, снова начал работать.
4
— Словом, стою это я возле фургона, — снова начал Алтер на свой манер. — Стою и наблюдаю. Ярмарка как ярмарка — кипит! Народу много. Евреи по горло заняты делами, видно, что тут они прямо ожили. Еврей на ярмарке — что рыба в воде. Тут, понимаете ли, он полон жизни. Прямо-таки, по слову праотца Иакова: «Да множатся они, как рыба, на свете». Не правда ли, реб Менделе? Ведь недаром евреи говорят: «На небе ярмарка»[7]. Не значит ли это, что для еврея загробная жизнь — это ярмарка? Словом, так это или не так, евреи орудуют, носятся, торгуют, на месте устоять не могут. Среди купцов вижу я Берла Телицу… Был он когда-то помощником у меламеда, потом слугой, а сейчас он — реб Бер, владелец большой лавки, крупные дела делает на ярмарке! Короче говоря, ничего не попишешь! Кругом шум, гам, кутерьма… Бежит, вижу, еврей. За ним второй, третий, иные носятся парами, вспотевшие, шапки на макушках… Тут пощупают, там потрогают, скок туда, прыг сюда. Один начинает вдруг крутить большим пальцем, покусывать кончик бороды — пришла, видно, в голову удачная мысль. Словно угорелые носятся маклеры, сваты, старьевщики, маклерши, курятницы, бабы с корзинками, евреи с торбами, с пустыми руками, молодые люди с тросточками, обыватели с брюшками… У всех лица пылают, каждому некогда, минута — червонец! Словом, короче говоря, все как полагается… Похоже было — вот им счастье прямо в руки дается! Эх, и завидовал же я каждому из них! Все зарабатывают, загребают золото, а я, злосчастный, стою как истукан сложа руки возле своего рваного, битком набитого книгами и всякой рухлядью фургона, обвешанного со всех сторон нитями для цицес и разного рода амулетами. Шутка ли — «Плач благочестивой Сарры!». Всей-то благочестивой грош цена… Вот и ухитрись на такие заработки прожить, обернуться да еще дочь замуж выдать! Проклинаю в душе и дочь, и фургон, и дохлую клячу свою — лучше бы их не было на свете! Хватит, надо и мне что- нибудь делать! Работать! Авось господь смилуется! Короче говоря, шапка у меня сдвинулась на макушку, рукава сами собой засучились, ноги, будто по собственной воле, подходят к какому-то возу, и вот я уже жую соломинку, каким-то образом попавшую с воза ко мне б рот. Жую соломинку, а голова тем временем работает. Поморщился, пощурился и сразу же ударил себя пальцем по лбу. Есть! Прекрасное дельце! Породнить двух купцов, порядочных людей, имеющих лавки на ярмарке. Кто они такие? Один, понимаете ли, это реб Элиокум Шаргородский. Второй — реб Гецл Грейдингер. Бросаю свою торговлю — ко всем чертям фургон с клячей и с типографом заодно! Горячо принимаюсь за новое дело. Идет на лад! Есть надежда, что пойдет. Словом, я подталкиваю, дело двигается. Ношусь от реб Гецла к реб Элиокуму, от реб Элиокума к реб Гецлу. Ношусь уже, как и все, занят делами не хуже других, хлопочу, работаю, носом землю рою, — дело обязательно должно выгореть, именно здесь, на ярмарке! А то как же? Можно ли придумать лучшее место, чем ярмарка?