Какая уж после этого вступления может быть дискуссия! Последовали пламенные речи В. Катинова, А. Кривицкого, В.Сучкова, в которых они наперебой соревновались в подборе самых низкопробных эпитетов, адресованных «враждебным нашему строю писателям». Попутно с В.Гроссманом ими был также сурово обличен Б.Пастернак с его романом «Мастер и Маргарита». Цитировать полностью речи выступавших было бы оскорбительным для памяти писателей, которые составили гордость и славу нашей литературы.
Кстати говоря, «по рукам» оба эти романа, разумеется, ходили, ну, а с мест, где проходили бурные собрания трудовых коллективов, раздавались дружные вопли: «я не читал, но скажу!»
В шестидесятые годы Д.С.Данин снова начал печататься. В критику после «космополитической кампании» он больше никогда не возвращался. И стал писать про физиков. (Ох, уж эти физики! – мой муж, Ю.М.Каган, тоже физик, и об этих «физиках» я еще скажу.)
Но, между прочим, я так и не определила для себя, кем все-таки был этот выдающийся эрудит и «эстет», как для пущей острастки назвали Даниила Семеновича яростные борцы за чистоту наших рядов в литературе. Превратился ли он из физиков в лирики, или, наоборот, из лириков в физики? Во всяком случае, уже потом, когда он стал знаменитым автором книг о великих физиках современности, Данин оставался лириком в полном смысле этого слова. Никогда не забыть, как он читал стихи! Особенно Б.Пастернака. Сколько бы лет с тех пор ни кануло в вечность со всеми нашими переживаниями, тревогами и радостями, а все равно в ушах звучат неповторимые интонации, с которыми Даниил Семенович декламировал немного нараспев:
Мы с моим мужем ходили к Даниным в гости, как на праздник. Я непременно тщательно наряжалась, т.к. «эстет» Данин всегда не без пристрастия оглядывал меня, что было очень приятно. И непременно брала с собой туфли. А это еще зачем? А это потому, что Данин к тому же любил танцевать, и я знала заранее, – чуть только мы появимся в дверях, Данин поставит какую-нибудь пластинку, из самых наших любимых. И мы будем с ним танцевать. К сожалению, Софья Дмитриевна не танцевала, так что мой муж Юра за компанию с ней поневоле тоже становился наблюдателем.
Хозяйство в их доме вела верная «тетя Глаша», и она всегда оставляла нам что-нибудь на ужин. Ну, а после небольшого застолья с непременными двумя-тремя рюмками водки мы с Софьей Дмитриевной усаживались у нее на диванчик и настраивались слушать Данина, – мы всегда его просили почитать нам стихи, и он с готовностью соглашался. В то время я еще не научилась пить и не могла даже пригубить чего-нибудь спиртного, но голова у меня и без спиртного кружилась, – от счастья. Это были незабываемые вечера.
Надо сказать, что этот диванчик в те далекие времена, когда я была еще не замужем, сыграл решающую роль в моей судьбе. Все дело в том, что посидеть на нем с хозяйкой дома считалось большой честью и удостаивались этой чести немногие. А мы с Софьей Дмитриевной были, можно сказать, подругами, и она часто приглашала меня к себе посидеть с ней «на диванчике».
Говорили мы с ней, отвлекаясь от производственного процесса, в основном «за жизнь», и многое из того, что со мной происходило, ей не нравилось. К моим очеркам, появлявшимся время от времени в печати, она относилась вполне равнодушно, а переводы вовсе не читала. Кроме того, ей не нравились те фигуры, которые дожидались меня у входа в редакцию «Знамени» на улице Станкевича, чтобы проводить домой в Лаврушинский переулок, где я тогда жила. У Софьи Дмитриевны насчет моего будущего были совсем другие планы.
Однажды на этом самом диванчике у нас с ней произошел примерно такой разговор:
– Ты не обидишься, если я тебе кое-что скажу откровенно?
– Конечно, нет.
– По-моему ты делаешь неправильный выбор. Можно, я тебя познакомлю с одним молодым человеком, который мне кажется интересней, чем эти твои кавалеры?
– Конечно.
– Правда, он сейчас находится далеко от Москвы на одном закрытом объекте, но он вскоре вернется.