И евреи считают так же — а как иначе, когда у нас пророки одни и те же? Они думают так же, в смысле непременности восстановления полного Израиля в конце времен. А какая полнота Израиля без Храма? Так они и говорят, воевреенные-то евреи, что Храм необходимо должен быть восстановлен, и он обязательно будет восстановлен... когда-нибудь; но сейчас это невозможно: чтобы построить Храм, как Вы знаете не хуже меня, нужно снести стоящую на его месте мечеть Скалы — третью по главности святыню ислама. Всякая попытка строительства третьего Храма приведет к неминуемой войне со всем исламским миром — до бесконечной победы. До беспобедного конца.
И все время было это сейчас-невозможно.
А сейчас — сейчас все возможно. Сейчас, похоже, евреи понесут арабов из Иерусалима только так; доведенные их героическим хулиганством до ручки, они не посмотрят на возможность войны. Война все равно уже идет, уже шумит в ушах от клекота огненных птиц; а во что она превратится — в то уж теперь и превратится. Теперь уже — покатило.
Вот тут мы должны напомнить о святой цели настоящего еврейства, настоящего Израиля. О восстановлении Храма, под сенью которого соберутся, по их же пророкам, все народы, и лань возляжет со львом, и все по-писаному. Это ли должна быть не главная, не величайшая миссия евреев — в глазах самих евреев?
Так и призвать построить его возможно скорее.
Подготовить стройматериалы и технику, подвезти все уже сейчас — и начать, как только всех этих геройских камнеметателей, Голиафов, перенявших оружие Давида против самого же Давида, уберут из восточного Иерусалима. По крайней мере, очистят от них места, прилегающие к Горе. Летят, летят стальные птицы, я с ними, одна из них, я смотрю сверху вниз ее глазами.
Я написал об этом письмо-призыв — и разослал в нескольких экземплярах: в кнессет, израильской правящей партии, в квартал ортодоксов и в Нью-Йорк в “Хабад Любавич”. Пока что под письмом стоят только две подписи: моя и моего приятеля, чающего узреть Христа во втором пришествии, в силе и славе, еще при своей земной жизни. У него тоже ни сил, ни желания больше дожидаться, пока своим ходом кончится все это безобразие, в смысле мир, а то же — лежит себе весь во зле и лежит, и хоть бы кто моргнул. Некому памятник ставить.
Две подписи — это немного. Но сейчас я готовлю второе послание, где мотивированно, со всею посильной продуманностью излагаю, почему необходимо восстановить Храм — и почему именно сегодня, сейчас или никогда. Я не посмотрю на самого себя, что сам говорил — никого не учить. Объективность важнее самоуважения. С кем ты — с Платоном или с истиной? вот вопрос (я не говорю, что Платон дешевле, а только что истина дороже). Я собираюсь послать послание многим известным людям; верю, что они прислушаются к голосу русской общечеловеческой совести и подпишутся. Такое письмо, за подписью сотен лучших граждан России, явящих миру — в поддержке идеи необходимости Храма для недругов христиан, жестоковыйных иудеев — русского кроткого Христа, милосердного, но неумолимого, — такое письмо, отправленное по тем же адресам, я верю, не могу не верить, произведет свое действие. Храм будет построен; конец света наступит при нашей жизни; победа будет за нами.
И тогда я встречусь с отцом, и мать снова обнимет меня... может быть, даже две, та мать, что меня родила, и та, которая была мне матерью; они обе обнимут меня — и уже не разнимут рук. Я никогда больше не буду один, а только с ними и с Господом нашим. Всегда вместе, все всегда вместе, и все всегда меня любят. В золоте и лазури небесного Иерусалима, под сенью вещих птиц. Все, кого я люблю: Бог, Пресвятая Владычица моя Богородица, самый святой святой, такой, что имени его ни я не знаю, никто (потому что он так хотел совсем-совсем остаться в неизвестности, что Господь его от нас по его великому смирению — на земле утаил), отец, обе матери, старый Рембрандт (он никогда не станет моложе), Лев Мышкин (думаю, если Господь “из камней сих может создать детей Авраама”, то и если Он создал писателя, а тот — героя, и Ему понравилось, то потом Он может взять этого героя, раз тот Ему понравился, к Себе и оживить полностью), одна девушка из моего бывшего 10 “б” (про это я Вам все рассказывал, что у нас было, а больше ничего не было, устал говорить) — все, кого я люблю, все всегда меня любят. И Билли Дженис Джоплин-Холлидей (когда мы ее вымолим из ада по дерзновению, и Джима Мориссона, и Джими Хендрикса, и Джимми Джойса, всех, кто серьезно думал найти в аду рай, всех, кто горит там дотла, бескорыстно и пламенно, кто погиб до конца), избавившись от вредных привычек, став двумя голосами одной поющей души, поет нам псалом 136, как на реках вавилонских сидели мы и плакали, только мы-то уже на самом деле не плачем, а радуемся, что потеряли только земной Иерусалим, с арабами да евреями, а обрели настоящий, где всякий араб во Христе еврей, а еврей во Христе не еврей и не еллин, а — одно. Где я, и все “я”, и общее “я” — без никаких дурацких “мы” — вечно счастлив, счастлива, счастливо.
Чего и Вам желаю, дорогой (не в смысле — не дешевый, не подумайте; памятник Вам поставить, кроме шуток) доктор.
Искренно Ваш пациент,
К.
А как Вы думаете, это правда правда, что можно умереть от мороженого? Если да, сколько надо съесть? Если честно.
Письмо четвертое
Дорогая Н.
От моего пациента К. узнал, что он послал тебе на прочтение и, так сказать, отзыв, один документ (назовем его “письмо”). К своему письму (извини за тавтологию, с этим К. поневоле запутаешься) мне об этом — он приложил твое, ответное. Надеюсь, прочитав его (оно априорно не могло носить личного характера), я не совершил ничего такого, что тебе как-то не понравилось бы.
Его письмо (опять; просто беда) мне — реплику на твое письмо (опять!..) — на всякий случай тоже прилагаю — может быть, оно будет тебе любопытно. Но, может статься, тебе будет небезынтересно и что я обо всем этом думаю, уже просто потому, что я по необходимости осведомлен о некоторых фактах, тебе неизвестных.
По всему, ты решила, что письмо (ну ладно, слово и слово, нечем заменить, не обращай внимания. в конце концов) тебе послали его авторы, муж и жена, выработавшие некий общий меморандум, некое curruculum vitae, но в силу его, так сказать, некоторой необычности сомневающиеся в его правильности и застенчиво, завуалированно спрашивающие твоего “мнения” по поводу “чьего-то найденного письма”. И ты, приняв правила игры, говоришь с его авторами в третьем лице: это позволяет тебе высказаться о них не как “о присутствующих”, то есть достаточно жестко, то есть по существу. Категорически не соглашаясь с ними, ты позволяешь себе вмешаться — с благой целью, думая, что для них это вопрос жизни, нуждающийся в компетентном вмешательстве.
Ты почуяла тут какой-то подвох (то, что ты назвала “перевоплощением”) — но мысль, что тебя просят о помощи, безоглядно увела тебя в сторону: ты сочла, что речь идет о “перевоплощении” авторов письма друг в друга.
В действительности же мы имеем дело с чисто виртуальным фактом: авторов этого письма в том виде, в каком они здесь предстают, попросту нет. Поэтому помочь им нельзя ничем, да и не надо.
“Перевоплощение”, однако, существует. Существует автор, который написал тебе письмо с просьбой прочесть другое, большее, которое он же сам и написал. Он убежден, что не написал это письмо, а только записал его под диктовку своих родителей, как он уверен, покойных (заметь, он и сам понимает странность такого рода письма и раньше, по крайней мере, говорил, что составили его они сами, это что-то вроде предсмертного саммита их жизненной встречи; теперь же, выведенный тобой из себя, “открыл свою тайну”: оказывается, это он записал под их посмертную диктовку). Записал их “голоса”. Зовут его К., он уже довольно долгое время в числе моих постоянных пациентов; помочь ему с помощью советов несуществующим героям (а вовсе не авторам) его произведения, само собой, нельзя... впрочем, спасибо за мысль, можно попробовать и такой путь, подобраться к нему через “голоса” его “героев” (я бы не стал только утверждать сразу, что это персонажи, маски его “я”, с ним как-то все не так, как у людей, я имею в виду — у наших больных... хотя у кого из н а ш и х все так, у кого классический случай?); помочь очень молодому человеку, почти мальчику, пишущему такие письма от лица людей не очень молодых и бывалых, людей, которых и вообще нет (но которые, как он совершенно убежден, были и есть на небесах, и ждут его там), и при этом убежден, что пишет все это вовсе не он, а они сами, — помочь ему вообще очень трудно. Хотя и хочется (а раньше очень хотелось, даже просто по-человечески, он вообще какой-то человеческий... и все время задирается, как молодой бычок... задирается от “большой духовности”, а сам ждет помощи от “бездуховной” медицины... но все стирается, к несчастью, общечеловеческие свойства психики распространяются и на тех, кто должен бы быть от них свободен хотя бы по роду работы).