С ним хорошо первые две недели. Пока он, как и ты, только отдает. И оба вы только получаете.
Брачное оперение самца.
Не знаю, откуда берется влюбленность, но уж не из “любимой”; не знаю, откуда приходит и куда уходит; но знаю, что в качестве наживки, топлива, стройматериала влюбленность использует мою неполноту, мое призывающее ожидание.
Это различие индивидуальной нехватки определяет, почему седовласый профессор, специалист в области политической истории Европы или теории игр, которому, на первый взгляд, нужна такая же, как он, просвещенная собеседница сердца, влюбляется в розовощекую первокурсницу откуда-нибудь из Потьмы, а угреватый девятиклассник со взором горящим, которому по всему следовало бы иметь дело с влюбленной в него уже второй год романтической одноклассницей, втюривается в соседку с пятого этажа, лет 26, добрую женщину без поэтических затей.
Но зачем же тут еще подкарауливает сексуальность? Тебе не хватает материнской любви во взрослом возрасте? Понятно. Но ведь с матерью не хочешь физической близости. От матери — материнского и нужно. Так что бы тебе одного материнского от соседки не хотеть, а сближения желать со своей влюбленной в тебя уже два года ровесницей? Или — пылаешь отеческим чувством к студентке, что моложе тебя лет на 35, не думая: а что это тебя притом тянет? с дочкой — в постель?
Снова и снова — брачное оперение самца.
В прочих отношениях он может быть вполне одухотворен. Может быть доктором математических наук, талантливым пианистом, кем угодно. Но для близкой ему женщины одухотворенности его и простой учтивости — хватает у него ровно до конца брачевания, когда двое стационарно начинают жить под одной крышей.
Как все переслоилось в памяти, уж и не скажешь без усилия, кто и в какой очередности насиловал меня.
Разумею насилие не физическое.
Хотя — его тоже. Ночная компенсация за неудачу, постигщую его днем, сегодня, на протяжении всей жизни. Если ты его любишь, если понимаешь, если сочувствуешь, — желанно ли тебе это сегодня или нет, ты не должна отказать в женской любви, должна делом, телом доказать, что любишь, а именно — д а т ь (вот их слово!). Буквально дать им часть себя, поделиться телом — “что тебе, жалко что ли?”. Да, жалко; жалко, что ты не брезгуешь такой добычей, пользуясь тем, что мне жалко тебя, бедного, а ты это знаешь и эксплуатируешь. Собственно, они тут противны тем, в первую очередь, что именно нечестны — им именно то и важно, что мне — “жалко”, что я — не хочу, но они меня завоевывают “через-не-хочу”, побеждают при помощи моей же жалости к ним (значит, понимая на самом деле, что не завоевывают, а получают выпрошенную подачку; но тут еще и обязательная война, он в детстве не доиграл в казаки-разбойники... ), используя прекраснейшее из чувств, сострадание, как мою слабость — и еще “заставляют делить свой пламень поневоле”. Им мало того, что д а й , им еще покажи, что делишь и х пламень. Они ухитряются выпрашивать и это, уже у самой природы вещей, пользуясь тем, что живой человек биологичен и в его самонастраивающейся плоти, вопреки его сознательной воле, в ходе умелых чужих усилий — если ты уже согласилась, предательски по отношению к себе, пусть из “сострадания” им попустительствовать — накапливаются пещеристые тела, и не думая, что психологическая нелигитимность акта согласия ставит под сомнение весь достигнутый результат. Вот тогда они успокоятся — все в порядке, они победители, наверху. Живем. Не беря в толк: можно ли вообще чужим телом заткнуть амбразуру в своей душе?
Мужская сексуальность. Прежде чем привыкнешь к ней в себе как к норме — как она тебя мучит и позорит в твоих же глазах... как долго они идут, твои 15-16. Недаром же и самые простые ребята-парни-мужики говорят о близости “дурную кровь спустить”; и они же (чудо какие противоречивые!) гордятся собой — в каких только подробностях, друг мой, не повествуют они в пивной приятелям, как вчера проводили время “со своей” и каким из способов русской народной камасутры покоряли ее, овладевали ей, заставляли ее признать свою половую власть над собой, как она при этом неистовствовала, себя не помня (побежденная, конечно, им, они и мысли не допускают, что побеждена она была собственной страстной природой, лишь используя его как орудие своего удовлетворения).
Но главное не это. Маленькие ночные кошмары остаются в ночи, уходят с ночью. Каждое утро, умываясь, омываешься; вот — уже новая. Почти от нуля. Почти. Легкая тень неуважения к себе... но и она смывается мыслью: ты сделала это вчера, то была не ты, другая, да и та делала это из жалости и милости. Это подарок, дар ему, с твоего высока- и велика-душия. И — не всегда же он таков. Его желание обретает иногда вполне светоносную форму... собственно, помня это хорошее, и соглашаешься на его последующие скотские домогательства — думая: это вполне человек, всего-навсего в-срыве-в-скотство, и потом, раз уж ему о ч е н ь надо, значит, он в какой-то своей беде, бездне, и потом, ведь в качестве лекарства, пусть и такого, ему нужна т ы... в некотором роде это даже... лестно? нет, но — эта потребность, когда плохо, горько, потребность именно в тебе, пусть только в твоем теле... не есть ли это с его стороны, при всех отягчающих обстоятельствах, — любовь?
Это бы ладно. Главное — те душевные насилия, что они чинят, не замечая.
Но пусть, пусть сексуальность будет, раз так нужно некоей Природе Вещей. Пусть только ответит — почему, если уж она есть, предает в самый неподходящий момент? Сначала подстегивает э т у мою влюбленность до того, что я делаю решительные, трудно обратимые шаги: обзавожусь семьей, то есть принимаю на себя ряд серьезнейших обязательств, — а затем вдруг уходит, столь же внезапно, как появилась, вместе с влюбленностью?
С чего начинается родина?
С картинки в твоем букваре.
Похвально. Зачем не все ответы столь определенны? Вот я спрашиваю: с чего начинается смерть влечения?
Да. Насилие — форма их жизни.
В этом отношении они совсем слились в моей кровоточащей (сейчас уже сукровицей, а еще недавно — полной кровью) памяти в одно существо мужского пола, которое все время хочет, хочет, хочет — от меня.
Ему постоянно плохо одному (хотя я тут, рядом), ему нужен сопровождающий сопереживающий. Вот он-то только и есть тот, кто ему нужен, а он, лицемеря (прежде всего сам с собой), называет его любимым человеком. Его не ценят на работе, его не замечает пресса, пресса, наконец, замечает его, но по-прежнему не понимает, пресса же вообще ничего не понимает по определению (а на что тогда жаловаться?), его тема на грани закрытия, заграницу опять послали не его, а человека, толком не владеющего английским, а если бы и владел, то ему было бы нечего на нем сказать, он бьется, как пчелка, но не может заработать ни денег, ни имени, его полузакрытую тему тем временем успешно использует другой — и без указания первоисточника, вчера он поссорился с лучшим другом, но мне до этого нет дела, я его не слушаю, всякий раз, когда ему это нужнее всего — чтобы я просто сидела бы и слушала, у меня, конечно же, дела, я не говорю ему ласковых слов, вообще слов поддержки или утешения, а кто же еще, кроме меня, ведь он — неудачник, неудачник, но он — не конченый человек, он — человек, он большой человек, в полном смысле, и кто, если не я, должна это знать и подтверждать ежечасно, если нужно, а нужно всегда, если я не хочу, чтобы он.., но что с меня взять, когда я и так все это прекрасно знаю, но не хочу отдать ему и частицу души, пиша свою никому не нужную статью в журнал, который читают пять человек, диссертацию, которыми забиты все пыльные архивы всех еще дотируемых институтов, думая о чем угодно, о ком угодно — о своей маме, подружках, может быть, других мужиках, но только не о нем...
Можно разглядеть, впрочем, что умирание чувства всегда начинается так: о н а становится неинтересна. Между вами больше нет зазора. Нет полюсов — ток останавливается. Вот, кажется, уяснено хоть что-то, пусть самое малое. Но нет же, куда там; тут-то и вопрос: а разве любовь создана всего лишь для интереса? Разве интересно, например, дышать воздухом?