— О себе не говорю, чёрт меня не возьмёт, а рабочим нужно платить, понимаешь?
— Понимаю, а ты пойми, что денег в банке нема — буржуи увезли с собой все деньги.
Анисим Иванович повернулся к соседнему столу с табличкой: «Реквизиционный отдел», за которым сидел матрос:
— Слушай, товарищ Черновол, нельзя ли потрясти богатеев насчёт денег?
Матрос, тихо разговаривавший о чём-то с группой вооружённых рабочих, ответил:
— Трясём, товарищ Руднев. Клянутся всеми святыми, душу отдают, а деньги прячут. Но ты, товарищ управляющий, не горюй, для рабочих денег найдём.
Когда дядя Гусейн ушёл, мы протиснулись к Анисиму Ивановичу.
— А вам чего, шпингалеты? — спросил он с доброй улыбкой.
— Дядя Анисим, верно, что у нас школа будет? — спросил Уча.
— Это не по моей части, хлопцы. Во-он туда идите, третий стол от двери.
Уча поскакал на костыле туда, где виднелась табличка: «Народное просвещение», и тотчас вернулся, громко крича:
— Будет! Сказали: будет!
Шумной ватагой мы высыпали на улицу и у входа столкнулись с Абдулкой, который откуда-то прибежал.
— Ребята, айда в завод! — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Там народу тьма собралась, музыка играет.
Мы прислушались. В самом деле, где-то далеко гремели литавры, доносился рык басовой трубы.
3
Чтобы не обходить далеко, мы перелезли через забор. Завод теперь наш — кого бояться?
Абдулка сказал, что люди собрались около доменных печей. Туда мы и устремились.
Первым на нашем пути стоял прокатный цех — огромное безлюдное здание. Сквозь прорехи в крыше на железный пол падали холодные косые снопы солнечного света. Так просторно вокруг, так весело на душе! Захочу вот — и стану работать в каком угодно цехе: теперь наш завод!
За прокаткой стояли на путях мёртвые заводские паровозики «кукушки», сплошь занесённые снегом. Мы обогнули высокую, пробитую снарядом кирпичную трубу кузнечного цеха и вдали, у подножия доменных печей, увидели большое скопление народа. Пестрели красные косынки женщин, одетых в телогрейки.
Обгоняя друг друга, мы подбежали и протиснулись в самую гущу толпы, поближе к железной бочке — трибуне.
Выступал бывший помощник моего отца по заводу, молотобоец Федя.
После гибели отца Федя жалел меня — часто заходил к Анисиму Ивановичу, где жил я теперь, и приносил мне то ломоть кукурузного хлеба, то кулёчек с сахарином.
— Товарищи! — восклицал Федя, оглядывая собравшихся. — Республика Советов находится в смертельной опасности. У нас нет денег, нет хлеба, нет топлива. Заводы и шахты стоят. Нам нужно скорее пустить завод, чтобы делать оружие для защиты добытой кровью свободы. Нам не на кого надеяться, товарищи. Мы должны сейчас же начать работу. Пока у нас нет денег, мы будем работать бесплатно, на пользу революции!
Взметнулось «ура». Тучи галок, сидевших на вершинах домен, взлетели и загорланили, кружась над печами. Заиграла музыка. Федя что-то ещё кричал, но уже ничего не было слышно.
На трибуну взобрался управляющий заводом дядя Гусейн. Он говорил про какого-то американского буржуя Вильсона, который приказал задушить нас голодом, про разруху и про то, что буржуи не простят нам того, что мы отняли у них власть, и пойдут на нас войной. А поэтому мы должны делать снаряды и пушки, патроны и винтовки.
Когда дядя Гусейн закончил свою речь, заколыхались знамёна, полетели в воздух шапки, грянула музыка, и молодые рабочие запели:
Я видел, как Васька, сняв шапку, пел. Я тоже стал подтягивать, и мне казалось, что тысячеголосое, могучее пение вырывается из одной моей груди.
После митинга рабочие разделились на отряды и с весёлыми шутками разошлись по цехам.
В пустынном, заброшенном заводе слышались голоса, здесь и там стучали молотки, раздавался лязг железа. Одни очищали от снега заводские пути, другие растаскивали баррикады, сложенные из опрокинутых вагонеток, грузили в вагоны рассыпанный уголь.
Потом, радуя слух, донёсся откуда-то свисток паровоза, и по шатким рельсам из-за доменных печей приползла чумазая маленькая «кукушка». На трубе развевался красный лоскут, а спереди и по бокам, на буферах и подножках, стояли рабочие и радостно размахивали руками, шапками. Их встретили дружным «ура».