Молчальник сел и глухо зарыдал, точно раненый лев.
— Смотрите! — сказал отец, закрыв лицо руками. — Вот первый мужчина из рода де Хёрне, который плачет. Позор нам, и нет нам отмщения, ибо Галевин — колдун!
Молчальник раздирал пальцами свою рану на, шее; из нее струей потекла кровь, но он не чувствовал боли.
— Тоон, — сказала мать, — не трогай грязными пальцами рану, она воспалится, сынок!
Но Молчальник, казалось, ее не слышал.
— Тоон, — повторила она, — не надо, я, твоя мать, запрещаю тебе это делать. Дай я смою кровь и приложу бальзам к этим ужасным ранам.
Она стала торопливо готовить бальзам и греть воду в чаше для мытья рук, а Тоон, не переставая, стонал и всхлипывал. И в отчаянии рвал на себе волосы и бороду.
И сир Руль, глядя на него, сказал:
— Когда мужчина плачет, — это стыд, который можно смыть только кровью. А твой стыд ничем не смыть. Галевин — колдун. Дерзкий, чего ради ты вздумал идти в тот замок и напасть на Непобедимого?
— Ах, мессир, — сказала дама Гонда, — не будьте так строги к Молчальнику, он выказал прекрасное мужество, пожелав отомстить Злонравному за Анну-Ми.
— Да, — отвечал сир Руль, — хорошо мужество, которое навлекло на нас такой позор!
— Расскажи, Тоон, — сказала мать, — расскажи отцу все, как было, чтобы доказать, что ты достойный его сын.
— Пусть говорит! — сказал отец.
— Сеньор мой отец, — начал Молчальник, всхлипывая и запинаясь на каждом слове. — Анна-Ми повешена. Сиверт Галевин стоял у виселицы. Он смеялся. Я бросился на него и начертал копьем крест у него на животе, чтобы разрушить злые чары, но он непобедим. Он засмеялся и сказал: «Я возьму и Махтельт». Я пырнул его ножом, но лезвие не вошло в его тело. Он опять засмеялся и сказал: «Я не люблю щекотки. Убирайся!» Я не ушел. Я разил его и ножом и копьем. Тщетно! Он смеялся. Потом сказал: «Убирайся!» Но я не мог. Тогда он ударил меня копьем в шею и грудь, а рукоятью — по спине, как простого мужика. Он смеялся. От его ударов я потерял сознание. Сеньор мой отец, он избил меня, как простого мужика, а я ничего не мог поделать.
Выслушав рассказ Тоона, прерываемый тяжкими стонами, и видя, как его мучает горький стыд, сир Руль сменил гнев на милость и уже не винил сына в самонадеянности.
Приготовив бальзам и согрев воду, госпожа Гонда принялась лечить раны Молчальника, особенно старательно самую большую — на шее.
Махтельт не проронила ни слезинки. Подойдя к отцу и матери за благословением, она рано ушла спать.
И долго, не произнося ни слова, сидели втроем у очага отец, мать и сын. Молчальник стонал, не в силах примириться со своим поражением, мать плакала и молилась, а отец, удрученный позором и горем, сидел, закрыв лицо руками.
Как благородная девица Махтельт приняла благое решение.
Перед сном Махтельт тихо помолилась богу, и лицо у нее было гневное и строгое.
И, раздевшись, она легла в постель и ногтями впивалась себе в грудь, точно ей трудно было дышать.
Дыхание ее было хриплым, как последний стон умирающего.
Ибо ее терзала безутешная и горькая скорбь.
И все же она не плакала.
И Махтельт слушала, как сильный ветер, предвестник снега, поднимался над лесом и бушевал, словно вода, прибывающая во время ливней.
Ветер швырял в оконные стекла сухие листья и сломанные ветки, и казалось, будто в окошко когтями скребется покойник. И ветер уныло выл и свистел в трубе.
И скорбящая дева мысленно видела бедное тело Анны-Ми, исклеванное воронами на Виселичном поле; думала она и о поруганной чести своего храброго брата и о пятнадцати несчастных девушках, загубленных Злонравным. Но она не плакала.
Ибо от боли, тоски и жгучей жажды мести слезы иссякли у нее в груди.
И она смиренно спрашивала божью матерь, долго ли она еще будет терпеть, чтобы Злонравный убивал невинных девушек Фландрии.
Едва пропел петух, как Махтельт встала со своего ложа: взор ее был ясен, горделиво-прям ее стан, высоко поднята голова.
— Я пойду на Галевина, — сказала она. И преклонив колена, Махтельт помолилась всевышнему, чтобы он, укрепив ее силу и отвагу, помог ей отомстить за Анну-Ми, за Молчальника и за пятнадцать девушек.
О мече Льва.
Рано утром Махтельт вошла в опочивальню сира Руля, который лежал еще в постели, спасаясь от холода. И когда дочь бросилась перед ним на колени, он спросил:
— Чего тебе, милая?
— Сеньор мой отец, дозвольте мне пойти на Галевина!
Эти слова очень испугали Руля, ибо он понял, что Махтельт не может изгнать из своего сердца Анну-Ми и хочет отомстить за нее. И, полный любви и гнева, он сказал:
— Нет, дочь моя, нет, только не ты! Тот, кто пойдет туда, назад не вернется!
Но когда она ушла из опочивальни, ему ни на миг не пришло в голову, что она может его ослушаться.
Махтельт направилась к даме Гонде, которая молилась в часовне за упокой души Анны-Ми. Дочь дала о себе знать, дотронувшись до платья матери.
Дама Гонда оглянулась, и Махтельт опустилась пред ней на колени.
— Матушка, — сказала она, — дозвольте мне пойти на Галевина.
— Нет, дочь моя, только не ты! — отвечала мать. — Тот, кто пойдет туда, назад не вернется!
Она раскрыла дочери объятья и уронила золотое яблоко — грелку для рук — и по всему полу рассыпались горящие угли. Гонда застонала, заплакала и, дрожа всем телом и стуча зубами, крепко прижала к себе Махтельт и долго не хотела ее отпускать.
Но матери ни на миг не пришло в голову, что дочь может ее ослушаться.
И Махтельт пошла к брату. Несмотря на свои раны, он уже встал с постели и сидел на ларе, греясь у разведенного спозаранку огня.
— Брат мой, дозволь мне пойти на Галевина! — сказала Махтельт и с решительным видом остановилась против него.
Молчальник вскинул на нее глаза и сурово смотрел на сестру, ожидая, что еще она скажет.
— Брат, Сиверт Галевин убил нашу кроткую служанку, а она так была мне дорога. То же самое сделал он и с другими несчастными пятнадцатью девушками: он обрек их позору, и тела их и сейчас еще висят на Виселичном поле. Он бич нашей родины, еще более страшный, чем война, смерть и чума. В каждой хижине слышатся плач и стенания, всем причинил он ужасное горе. Брат, я хочу его убить.
Но Молчальник смотрел на Махтельт, не говоря ни слова.
— Брат, не отказывай мне, сердце мое рвется туда, не видишь разве ты, как мне здесь трудно и тяжко! Я умру от горя, если не совершу то, что должна совершить. А если я пойду туда, я вернусь радостная, с песней, как бывало.
Но Молчальник ничего не сказал ей в ответ.
— Ах, ты боишься за меня, — продолжала она, — ведь столько доблестных рыцарей сражались с ним, и все потерпели постыдное поражение, и даже ты, мой отважный брат, еще носишь на себе следы его ударов. Знаю, он начертал на своем щите: «Против меня не устоит никто». Но что бессильны были совершить все, совершит одна. Уверившись в своей силе, он шествует, будто он могучий, как слон, гордый, как лев, — и мнит себя непобедимым. Но когда зверь не чует опасности, охотнику легче убить его. Брат, дозволь мне пойти на Галевина!
Не успела Махтельт договорить, как со стены сорвался прекрасный меч, хорошо отточенный, острый, с расширяющимся лезвием у чаши. Рукоять его была сделана из ливанского кедра и украшена золотыми крестиками. Этот меч в замке чтили как святыню, ибо его привез из крестового похода Руланд де Херне, по прозванию Лев. Никто не смел взять его в руки.
Сорвавшись со стены, меч упал к ногам Махтельт.
— Брат, — воскликнула Махтельт, осенив себя крестным знамением, — славный меч Льва упал к моим ногам. Всемогущий бог объявил свою волю. Надобно повиноваться ему. Брат, отпусти меня к Галевину!