Иван Антонович засыпал, утомленный своей безучастностью к тому, чего не было возможности не слышать. И последняя ясная мысль одиноко тонула в безответности одолевавших его снов: «Как часто мы думаем, что их страсти – не более чем шум за нашими стенами».
14
Ночь становилась пепельной. В комнате напротив изможденная студентка театрального училища уже который час билась над пространным монологом, написанным с нетерпимой для наших дней патетикой, верно, каким-нибудь очкариком со сценарного отделения.
– «… Когда б мы знали, что кошмары снов лишь зеркало безвольного мечтанья, которому мы предаемся наяву столь безрассудно, мы б собственную жизнь не разменяли на тысячи грошовых представлений. Когда б мы в умиленье на своих руках не замыкали, нам словно в дар преподносимые оковы, вовек бы не узнали разочарований. Тогда б мы от страстей порочных не стали выжигать больную душу дурными снами и кошмаром ночи. Но ч-ч-ч…! Облако, локон, клок волос, время, сшитое из лоскутов, появилось, надсекая, подобно лучу. Минута, век иль вечность?…»
Ивану Антоновичу снился сон, будто лежал он бездыханно на каменном столе. Какой-то смуглый человек пометил левый бок ему чернилом. Другой надрезал кремневым ножом и устремился прочь. Вослед ему летели камни. Каждый из стоявших вокруг людей стал погружать свои руки в образовавшуюся рану и доставать из нее окровавленную плоть.
Быть может от дурацких причитаний актрисы за стеной сон Ивана Антоновича стал перенимать этот кошмарный псевдошекспировский ритм.
И видели закрытые глаза, как сердце омывают пальмовым вином. Затем его берут и разрезают, на сотни лоскутов, которые сшивают в один ковер.
Иван Антонович узнал тарихевтов, тех, что изготовляли мумий из умерших. «Так я умер? Откуда ж этот страх? Полно! Все глупый сон! Египет, Нил и пирамиды. Какая нескончаемая радость, что это просто глупый сон!»
Вот и ковер дошит, и тарихевты его берут за каждый из углов. Внезапно! Начинают! Трепать! Его! Бешено! Бешено! Словно! В нем! Завелись! Черви! Словно! Их! Хотят! Выбить! Как пыль!
Взрыв расколол огромный дом. Все зарево огня и крик соседей, и пробужденье тех, кто чудом уцелел.
15
– Госпиталь. Капитель. Капут. Гитлер капут! В белом капоре… Гитлер с отвисшею челюстью… пускает изо рта в небо радужные пузыри… на забаву розовощекой немецкой детворе.
– Капельницу в шестую!
16
– Так ей, внучек, кесарево сечение делали! – шептала бабуся голосом кухонного диссидента брежневской поры.
– Кесарю кесарево, – бодро подхватил студент-посетитель.
– Что-что? – переспросила бабуся.
– Aut Caesar, aut nihil. – уточнил студент, после чего разговор поколений ладиться как-то перестал.
17
Голова раскалывалась сотнею «герник». Губы иссохлись, словно изрезанные кракелюром полотна Джошуа Рейнолдса. Ощущение боли медленно начинало пробуждать сознание. Сквозь гул в ушах пробивалась назойливая трескотня соседей по палате.
– Ты пойди ему, как его, вчерашнему, Ивану капельницу-то поправь! Того и гляди отвалится.
– Это дело врачей. Я туда лезть не стану.
– Дело врачей! Дело врачей! Сталин бы тебе показал «дело врачей»! Он бы вам всем показал! Лоботрясы!…
– …Шинкевич то, хирург, так ведь гражданство уже израильское получил, а все наших режет. Эдак, изведут иуды нашего брата, верное дело изведут…
– Мужики, отгадайте ка загадку! Какие доски покупает еврей?
– Пфф…?
– Обрезные.
– Га…га…га…
– Гробовые он вам доски покупает! – буркнул лежавший у окна казачок, которого намедни выпороли на кругу за то, что он уснул в окопе во время учения потешных полков. – Рассея объермолилась, а им дуракам гоготно! Супостаты!
Казачок был щуплый и очки имел толщиною c полевой бинокль, но бузотерства был отменного. Резвый, стало быть, на предмет расквасить кому рожу. И не квасного патриотизма ради. За резон, стало быть, политический бился он то в одиночку, то скопом. А вот же от своих теперь и пострадал.
«И что это, спрашивается, за закон такой, чтобы своих пороть. Евреи-то своих не порют. Из миквы грязную воду хлебать заставляют, а пороть не порют», – сокрушался казачок за житье свое, да за рубцы кровавые на спине.
За дверью послышались шаги. Через мгновение в палате появился доктор.
– Доброе утро! Здравствуйте! Шалом! – зазвенел циркулярной пилой его голос. Шинкевич совсем не картавил, однако, как случалось среди его соплеменников, он говорил гораздо громче, чем того бы требовала даже полуглухая аудитория. – Как себя чувствуем? – выпалил доктор, глядя в пространство между коек. Определенно любой ответ был ему совершенно безразличен. Шинкевич управлялся со своим голосом, как дельфин с эхолотом. Выдавал в эфир порцию трескотни и ждал, пока сигнал отразится от окружающих предметов. Голос служил ему средством ориентации в пространстве. Не более того. Но и не менее.
– Как дела, молодой человек? Какие пожелания? – обратился Шинкевич к первому подвернувшемуся под руку пациенту.
– Хотелось бы быть чуть менее здоровым, чем того желали бы в военкомате, и чуть более здоровым, чем требуется для получения справки в бассейн, – с ехидной улыбкой отозвался парень.
– Непатриотичная пошла у нас молодежь, Вера Степановна! Непатриотичная! – отметил доктор.
Старушенция, к которой он обратился, бросила на молодого человека укоризненный взор.
– А пидарасов уже в армию не берут! – выкрикнул пациент с койки у стены. – Скоро их и в тюрьму пускать перестанут!
В палате наступило некоторое оживление.
– Так, так, господин из взорванного дома? – сканировал окружающее пространство Шинкевич. – Сотрясение и сломанные ребра…
– Где Артемий? – прохрипел Иван Антонович.
– Дома ваш Артемий. Легко отделался, – поспешила успокоить медсестра.
Тем временем доктор уже направлялся к следующему пациенту, которого бортовая навигационная система Шинкевича классифицировала как потенциального погромщика.
– Любо, господин казак! Любо! – дипломатично обратился к больному Шинкевич.
Адресат сморщился и повернулся на другой бок.
18
Маршрутное такси неслось по городу, жонглируя полуотвалившимися деталями, как циркач блестящими головешками.
– На остановке остановите! – выкрикнула с заднего сиденья рыжеволосая девица.
– Ага. А на перекрестке перекрестите! – отозвался водитель.
– Что-что?
– Тавтология-с! – раздался услужливый голос гражданина в шляпе.
– Ну ты, филолог, на тормоз жми! – разозлилась девица.
– Здесь останавливаться не буду! Меня и так вчера оштрафовали. – артачился водитель. – Вон знак проедем, тогда и выйдешь.
Прогромыхав еще метров сто, машина затормозила. Рыжеволосая девица выбралась наружу. За нею следом выскочил Артемий.
– Постойте! – крикнул он ей.
– Что еще? – девица обернулась и посмотрела на Артемия. Ее глаза сверкали.
– Проводите меня до больницы?
– С какой это стати? – возмутилась она.
– А с такой стати, что Вы все равно туда идете, – уверенно сказал Артемий.
– Думаете начну спрашивать, «откуда Вам это известно»? – холодным голосом бросила девица.
– Спрашивать не начнете, а вот подумать – подумаете! – настойчиво продолжал Артемий.