— Да, очень. Не захотите ли вы поиграть у нас как-нибудь?
— Разве вы хотите? Я хотел сказать: разве вас интересует это?
— Что — флейта? Музыка вообще? Как сказать! Раньше я ее очень любила. Теперь и сама не знаю. А Манфреди просто живет ею.
— Вы без удовольствия думаете о своих музыкальных утрах по субботам? — спросил он.
— Да, без особенного удовольствия. Я устраиваю их ради Манфреди. Боюсь только, что он это понимает.
— Вас утомляет большое стечение людей?
— Да, и люди. Но не они одни. Утомляет и угнетает сама музыка. Не знаю почему это случилось.
— Так для чего же вы устраиваете свои утра по субботам?
— Насколько это возможно, я стараюсь не появляться на них… Я уверена, вы подозреваете, что со мной что-то неладно, раз я все так странно воспринимаю, — добавила она наполовину встревоженно, наполовину иронически.
— Нет, я только удивляюсь. Поверите ли, ведь и я чувствую нечто подобное. Оркестр приводит меня в слепую ярость. Мне хочется бросить бомбу.
— Вот именно. На меня он действует точно так же! Но теперь эта идиосинкразия дошла до такой степени, что я уже не чувствую ничего, кроме дурноты; знаете, как при морской болезни.
Ее темно-синие, отяжелевшие и беспокойные глаза остановились на Аароне с какой-то надеждой. Он внимательно вглядывался в ее лицо.
— Да, — сказал он, — я понимаю это. И знаю, что в глубине я такой же. Но я стараюсь об этом не думать, не углубляться. Иначе, что было бы со мной? Ведь я зарабатываю музыкой свое пропитание.
— Музыкой? Неужели? Как неудачно для вас… Но, может быть, флейта не такова? Мне так кажется. Я без неприятного чувства могу думать о ноте, взятой на этом инструменте. А о рояле, скрипке с ее тремоло или об оркестре — я и вспомнить не могу без содрогания. Я переношу только барабан и трубу. Не странно ли? Знаете, принесите когда-нибудь свою флейту. И сыграйте мне наедине. Совсем наедине. Я знаю, это принесет мне пользу. Правда. Я это ясно чувствую. — Маркиза закрыла глаза, ее певучая речь умолкла. Она говорила точно в полузабытьи.
— Флейта у меня в кармане пальто, — сказал Аарон. — Если хотите…
— Здесь? Да? — произнесла она с прежней томностью в голосе. — Так принесите ее, пожалуйста. И сыграйте в другой комнате, совсем, совсем без аккомпанемента. Сделайте это для меня.
— Но вы скажете мне, что будете испытывать при звуках флейты?
— Да…
Аарон вышел. Когда он вернулся, свинчивая флейту, в комнату вошел Манфреди с подносом и тремя стаканами коктейля. Маркиза взяла свой стакан.
— Послушай, Манфреди, — сказала она, — мистер Сиссон собирается играть. В зале, один. А я буду сидеть здесь и слушать.
— Отлично, — ответил тот, — но сначала выпейте. Вы будете играть без аккомпанемента, мистер Сиссон?
— Да, — сказал Аарон.
— Я зажгу для вас свет.
— Нет, лучше оставьте комнату в темноте. Отсюда будет проникать достаточно света.
Маленький полковник почувствовал себя немножко лишним. Чувствовали это и маркиза, и Аарон; и понимали, что виноваты в этом они, а не он. Аарон проглотил свой стакан и вопросительно взглянул на дверь.
— Сядь, Манфреди. Сядь здесь, — сказала маркиза мужу.
— Вы не хотите позволить мне попробовать аккомпанировать вам? — обратился тот к Аарону…
Нет, я буду, если позволите, играть на память, — возразил Аарон.
— Ну, сядь же, дорогой, сядь! — обратилась к мужу маркиза.
Он послушно сел.
Аарон удалился в соседнюю комнату и минутку подождал в тишине, чтобы вернуть чары, которые начали связывать его с этой женщиной и отделяли их от всего остального мира, где-то за гранями жизни.
Он снова всем существом ощутил эти чары. Тогда в темноте большой комнаты, приложив к губам свою флейту, он заиграл. Из флейты полился чистый, звонкий напев, чередование нот. То была даже не мелодия в общепринятом смысле, а легкие, быстрые звуки чистого оживления, радостные, без нужды бегущие и без причины замолкающие. Эта музыка была подобна пению птицы и, как таковая, лишена человеческих эмоций, страстей и смыслов. Смена журчаний и пауз. Соловей иногда поет подобным образом, и нелепо вкладывать в его пение ряды человеческих чувств. Ведь это только природное, дикое, нечеловеческое чередование звуков, — прекрасное, но не имеющее никакого эстетического значения.
То, что играл Аарон, не было его собственной фантазией. Это был отрывок средневековой музыки, написанной для флейты и виолы. Рядом с этой легкой, светлой музыкой рояль начинал казаться тяжеловесным, громящим слух инструментом, а скрипка — инквизиторским снарядом для выматывания нервов.