— Вот я ему и говорю, живешь, как хер в лунке болтаешься. Ничего тебе не надо. А хоронить тебя будет Иван.
— Да хватит тебе уже, — перехватывал Федорыч. — Жизнь такая, что сам черт не то что ногу, башку сломает. Давай Иван Иваныч, за правильный, так сказать, идеологический настрой.
— О, еще один, идеолох выискался. Работать надо, Володя, работать, а не басни рассказывать. «Дорогой мой дедушка, Константин Макарыч». Тьфу. Тамарка, кстати, говорила, что по бартеру вместо зарплаты биогумус можно взять. Я, наверное, пятьдесят процентов выберу бартером энтим.
— А чего эт за диковина такая, биогумус, — недоверчиво через диоптрии на минус девять посмотрел Федорыч.
— Да ховно, Володенька, ховно на огород. До старости дожил, а не знаешь. Общественное порицание тебе и орхвыводы.
Коломиец чаще остальных вспоминал партсобрания, а потом как-то без переходных состояний начинал плакать. У него погиб в Афганистане сын. Наследников не осталось. В сердечный осадок выпало горе, и все партийное прошлое обернулось мишурой, заботливо сметенной в уголок жизни. Она еще тускло поблескивала на свету, но с каждым днем эти отблески покрывались пылью лет, и все больше и острее отзывалось горе, все больнее сердце, все более похожими становились безрадостные дни и мысли.
— О, вот и наш солдат. Смена растет. Молодец. И в армию решил пойти. Нечасто сейчас встретишь. Как моральный настрой и боевой дух. Готов?
— Так точно, Владимир Федорович. Я, как пионер, всегда готов.
— Это хорошо. Это мы поддерживаем.
Василич был прямой противоположностью Федорыча. То есть, конечно, он прошел и Крым и Рим и все адские круги становления советского провинциального журналиста со всеми деформациями. Но потом одумался и, как сам говорил, «наконец стал человеком». Человек он был верующий, улыбчивый. Этот образ почтенного старца дополняла седая бородка и вегетарианство. На прошлой неделе у Василича был день рождения и он всех угощал постной кухней, да еще и с шутками-прибаутками. Заставил всех угадывать названия блюд.
— Итак… фанфары и аплодисменты… — Василич достал из огромной термосумки аппетитно пахнущую кастрюлю. — Слово из четырех букв. Подсказка — первая буква «Р».
— Рагу, — отозвался редакционный хор.
— Совершенно верно, — улыбался Василич. — Прошу, дегустируем, коллеги, оставляем отзывы.
— Ммммм, бесподобно.
— Теперь блюдо номер два, — на свет появился казанок. — Слово из пяти букв, первая буква «Г».
Дикий хохот, мольбы и возгласы «нет, нет, я не хочу это есть». У Вадима от смеха по щекам текли слезы, остальные надрывали животы, и только Василич растерянно моргал, а когда все стихло, грустно сказал:
— Это гуляш, ребята. Соевый.
— Хорошо, что не гумус, — обреченно изрек Федорыч.
И новый взрыв хохота заставил дрожать стекла. Когда настало время торта, первый кусок на блюдечке отправился в руки редактора.
— Вот, и мне такой же большой, как у шефа, — попросил Из май лав.
Сахаров невозмутимо ответил:
— Это вам, батенька братец, к сексопатологу. У нас и договор с клиникой есть. Если что, подсобим, вы не стесняйтесь обращаться к начальству.
Смеяться уже сил не было, все просто попадали там, где их настигли эти слова, и тихо стонали. Я сделал контрольный выстрел и внес посильный вклад, брякнув:
— Виктор, да вас просто забросали дротиками Эроса.
Сегодня не было никакого торжества и никакой событийной горячки. Меня вызывал редактор. Я зашел в кабинет и сел. Сахаров говорил по телефону, потом повернулся на стуле ко мне.