— Я была… — пискнула еще одна девка, но я тут же осадила ее:
— Ты была в туристическом квартале. Не в трущобах. Такие, как вы, боятся даже заглянуть туда — и, в общем, правильно делают. А представьте, каково там жить. Вы понимаете, что такое жить в городе со средним уровнем в сто убийств на сто тысяч жителей? Вас учили считать в ваших долбаных школах? Это значит, что если ты живешь там десять лет, то вероятность твоей гибели — один процент. Если пятьдесят, то пять. Скажете, пять процентов — это не так уж много? Но это в среднем по городу. Не в трущобах. В трущобах эта вероятность куда как выше. Там, на самом деле, до пятидесяти доживают не так чтобы очень многие. Из-за такой вот дряни. Не только из-за нее, но из-за нее в первую очередь. Вы знаете, что такое войны картелей? Знаете, сколько людей гибнет к югу от вашей долбаной границы, чтобы такие скучающие богатенькие жлобы, как вы, закидывались на своих вечеринках? — черт, я сказала «вашей долбаной границы». Надо было сказать «нашей». Хотя «нашей долбаной границы» тоже звучит как-то неестественно.
— Вы, конечно, можете сказать, что нечего их жалеть, потому что они плохие парни, — продолжала я. — Но, во-первых, из-за войн наркокартелей гибнут не только сами члены картелей. Но порою и совершенно невинные и случайные люди. Во-вторых, у этих парней часто просто не было выбора. У них же нет богатых предков, которые оплатили бы им обучение в Йейле. Если ты родился в трущобах Тихуаны — или в любом другом подобном месте — у тебя один путь — в банду. А в-третьих, если кто и имеет право их осуждать, то только не вы. Которые презирают их и отгораживаются от них пограничными стенами, но при этом охотно покупают кокс для своих дебильных тусовок. Платя наркобаронам за то, чтобы эти парни и дальше продолжали умирать ради вашего минутного тупого кайфа. Хотя чем вы лучше их? Только тем, что вам повезло родиться в другой части Калифорнии. К северу, а не к югу от границы. Это уж точно не ваша заслуга. Даже ваши деньги — на самом деле не ваши. Всё, что вы имеете — вы имеете благодаря своим богатым родителям. Все вы. Исключений нет! — повысила голос я, видя, что кто-то пытается возразить. — Даже ваши биллы гейтсы и илоны маски, якобы создавшие свой бизнес с нуля — я читала историю их успеха. Ни один из них не начинал из трущоб. Все — выходцы из богатых и уважаемых семей. А среди вас нет ни одного Билла Гейтса, — строго говоря, я не могла знать этого наверняка, но интуиция мне подсказывала. Если ты дожила в трущобах Тихуаны до двадцати трех и при этом не спилась, не сторчалась и не села — ты умеешь разбираться в людях. Ни одного из этих пижонов я бы не взяла в свою банду даже на самые вспомогательные роли. — Сколько стоило твое обучение в Йейле, Дэвид? Тысяч триста за все время? Это шесть миллионов песо. В Тихуане таких денег хватило бы, чтобы вытащить из нищеты целый квартал. И на что ты тратишь эти деньги? На то, чтобы сделать мир лучше? Нет. На то, чтобы финансировать наркобаронов, торгующих смертью, — последнее прозвучало несколько пафосно, но по сути было верно.
— А ты-то сама? — нашелся, наконец, Дэвид. — Ты много миллионов своего папочки раздала нищим?
— Нет, — сдала назад я, вспомнив, кто я теперь. — Потому что я знаю, что помочь можно только тому, кого ты знаешь лично. Любые пожертвования фондам и благотворительным организациям просто осядут в чужих карманах. Но если я и не делаю мир лучше, я, по крайней мере, не трачу свои деньги на то, чтобы сделать его еще хуже.
— С каких пор ты заделалась такой святошей? — снова злобно спросила «конфетка». — Похоже, тебе здорово промыли мозги в этой твоей мексиканской клинике!
— Можешь считать и так, — кивнула я. — Это выражение всегда употребляют в негативном смысле. Но ведь на самом деле «мыть» — значит очищать от грязи. И я не хочу больше видеть грязь в своем доме. Так что, Дэвид, забирай свое дерьмо и проваливай. И шлюх своих прихвати.
Я употребила множественное число, имея в виду всех «девочек», жаждавших приобщиться к его «сюрпризу». Но «конфетка», естественно, приняла это исключительно на свой счет.
— Дэвид, — прошипела она, — ты что, так и будешь сидеть и слушать, как она меня оскорбляет?
Он, вообще-то, не сидел, а стоял. И я не очень понимала, что он, по ее мнению, должен был сделать — вызвать меня на дуэль? Но он лишь покорно спрятал наркоту в карман и пробормотал: «Думаю, нам действительно лучше уйти, Лиз».
Понятно, что за этими двумя потянулись и остальные. Кто-то уходил молча, кто-то неловко бормотал на прощание: «Ладно, Эмили, мы понимаем, ты устала, как-нибудь в другой раз…»
М-да, подумала я. Зря я все-таки так разошлась. И ведь, главное, не пила ничего крепче колы. Воображаю, чего бы я им могла наговорить, если бы поддалась их подначкам. А теперь даже пьяной, по совету Моррингтона, не притворишься. Все знают, что я как раз была единственной трезвой из всех.
В итоге остались только я и голубоволосая. Я до сих пор так и не знала ее имени. То есть несколько раз я слышала, как к ней обращались, но ее называли при этом просто «Ди»[10], что могло быть сокращением от чего угодно. Дафна, Даяна, Дебора, Дениз, Долорес, Дороти… Только гринго способны сокращать имя человека до одной буквы. Меня всегда поражало, как нация, которой лень даже произнести имя (или любое слово длиннее пяти букв) целиком, могла стать первой в мире.
Такой уж это, видимо, мир.
— Спасибо за гитару, — сказала я еще раз. — Это был единственный подарок, который мне понравился.
— Я рада, — улыбнулась Ди. — И ты действительно классно играла. Я только не пойму, когда ты успела так научиться. Прямо в клинике, что ли?
Надо бы поскорее съехать с этой опасной темы.
— Да, — ответила я вслух. — Это… часть комплексной терапии. Лечение искусством.
— Ты же говорила, что тебе не нужно лечиться. Что едешь просто провериться на всякий случай, все ли в порядке.
— Ну да, — импровизировала я на ходу. — Физически все оказалось в порядке. А психика все еще не оправилась. Понадобилось лечение. Ты, наверное, скажешь «оно и видно»? — усмехнулась я.
— Ты толкнула классную речь, — возразила Ди. — А они придурки. Дэвид мне никогда не нравился.
Я окинула тоскливым взглядом длинный стол, уставленный тарелками с объедками и бокалами. В одной из недопитых рюмок плавал окурок. Другая была опрокинута, и на скатерти расплылось большое темно-красное пятно, словно лужа крови.
Интересно, есть тут прислуга? Постоянной точно нет, но хотя бы приходящая? Или мне придется убирать все это самой? Сейчас заниматься этим уж точно не хотелось — я действительно изрядно устала. А если оставить до утра, на пиршество налетят мухи и прочая погань. Даже живя в трущобах, я всегда строго следила за тем, чтобы не превращать свое жилище в питомник для насекомых.
— Я приберусь тут, — благородно предложила Ди, проследив направление моего взгляда. — А ты пока ложись.
— Отличная идея! — благодарно вздохнула я. — Дорогу потом найдешь?
— Не впервой, — ухмыльнулась Ди.
А вот мне ориентироваться в этом огромном доме было впервой. Пришлось, выйдя из столовой, достать телефон и загрузить план дома, чтобы отыскать хозяйскую спальню.
Там было окно во всю стену с видом на океан (наверное, чудесным в солнечное утро или лунную ночь, но не в пасмурную пору, так что я скомандовала «шторы, закрыть») и кровать такого размера, что на ней можно было с равным успехом лежать что вдоль, что поперек. Я никогда в жизни таких не видела. Только при виде этой кровати я поняла, до какой степени хочу спать. Постель была уже застелена чистым, приятно пахнущим бельем, и я забралась туда, чуть не застонав от удовольствия. «Welcome home, Emily Harbinger!» — мысленно сказала я себе и через минуту уже спала.
Проснулась я от ощущения, что в комнате кто-то есть.
В доме все было идеально — не скрипели ни двери, ни половицы (собственно, половиц там не было вообще, а весь пол спальни покрывал пушистый белый ковер, глушивший все звуки), но чувство опасности у меня развито прекрасно, как у всякого, кто жил (и выжил) на улице. Малейшее необычное движение воздуха или едва различимый чужой запах способны выдернуть меня из самого глубокого сна.